Юнги с Урала - Леонтьев Алексей Петрович. Страница 26
На улице около двадцати градусов холода. Пока работаешь, вроде терпимо, а ложиться в постель страшно.
Уж очень она холодная. Засыпаем только после того, как под одеялами от собственного дыхания становится относительно тепло. Я слышу, как бьется о берег море. Его гул, подхваченный ветром, доносится даже сюда, в глубину леса. Шумят сосны. Нет, на самом деле шумят деревья — значит, я проснулся. Приподнять хотя бы кончик одеяла боюсь — в мое нагретое дыханием теплое гнездышко тут же ворвется соловецкий мороз. Зажмуриваюсь, пытаясь снова провалиться в сон с радужными грезами из совсем еще недавней счастливой жизни в Очерском детском доме, но он не приходит. Значит, вот-вот дневальный во всю глотку заорет:
— Подъем!
Окружающие палатку сосны шумят и шумят. При сильных порывах ветра кажется, что какая-нибудь из них вот-вот упадет на палатку и превратит нас в кишмиш.
— Подъем! — кричит дневальный. Делает он это, кажется, даже со злорадством — ему надоело торчать на посту одному.
Вставать ужасно не хочется, но надо, ведь я — секретарь комсомольской организации, обязан показывать пример другим.
И все же первым сделал попытку выскочить из своего нагретого за ночь собственным телом местечка Гена Мерзляков и тут же зачертыхался. Отсыревшее от дыхания одеяло примерзло к доскам нар.
Трещат постельные принадлежности и шинели и у других юнг.
На шум в палатку заглядывает старшина смены. Юнги смеются, а Воронов ругается:
— Народное добро надо беречь! Неужели это так трудно уяснить?
Скорей бы уж в землянки!
Переходить в них начали с конца октября. Это было для юнг настоящим праздником. Правда, пока не для всех. Многие смены продолжали жить в палатках до первых чисел декабря, Случилась задержка с поступлением кирпича, из-за чего не могли своевременно сложить печи, а кое-где были вынуждены сделать из листового железа «буржуйки». Да и с внутренней отделкой работы затянулись.
Еще несколько записей из дневника:
«17 октября 1942 года.
Вчера ночью была тревога. Они часто бывают. Иногда за ночь не по одному разу. И все надо делать в считанные секунды. Старшины засекают время. Кое-кто ловчит. И вот попались. Сыграли «боевую тревогу» и сделали марш-бросок на 12 километров. А потом команда: «Снять шинели!» и... О, ужас! Трое в одних кальсонах... Смеху-то было! А вообще-то не смешно. Завтра по этому поводу проводим собрание. Обещался быть парторг Карачев. Достанется нам. И правильно».
«20 октября 1942 года.
Соловки после того, как выпал снег, стали совсем другими. А звериных следов сколько! Каждый шаг виден.
Теперь сачкам будет неловко. Их, правда, уже немного. Повывели. Замполит Калинин сказал, что в этом есть заслуга и комсомольской организации. Значит, ругаемся с ними не зря. Да и песочим в стенгазете тоже.
...Опять была тревога. Говорят, немцы сбросили несколько парашютистов. Ушли их ловить. Интересно, какие они? Я ведь даже живого немца до сих пор не видел. Слышал, рослые — не то, что мы. Наверное, как пришедший к нам из боцманов. Неприятный тип. Целыми днями молчит. А сила у него есть — ворочает бревна хоть бы что...»
«21 октября 1942 года.
Действительно, тип неприятный. Я его в своем дневнике за силу похвалил, а он во время тревоги куда-то смылся. Надо же, какая бессовестность! Да еще не говорит, где был, хотя прорабатывали его всей комсомольской группой».
Тут, наверное, надо сделать пояснение. «Неприятный тип» — это Верзила. Он все-таки своего добился — из роты боцманов в роту радистов его перевели. Обещал командованию в учебе нас догнать. Но пока это у него нс получается. Правда, это только с моей точки зрения. Я ведь еще на Волге у Гурьева, Чернышева и Решетняка кое-чему научился. А здесь изучаем пока самые азы.
Занятия радистов идут в том самом классе, где мы с Геной помогали «Милеше Пестахову» в монтаже радиотелеграфных ключей и наушников. Сейчас на стенах висят еще и длинные листы с написанными Сережкой знаками азбуки Морзе.
— От точек и тире даже в глазах рябит, — говорит Вадик Василевский. — Неужели мы их когда-то выучим, да еще передавать и принимать научимся?
Он у нас лирик, пытается писать стихи о любви. Это ему принадлежат строки, впоследствии ставшие известными чуть ли не всем юнгам: «Мы первую любовь узнаем позже, чем первое ранение в бою...»
Пророческими оказались слова Вадика. Так со многими из нас и случилось. А многим, как косинцу Володе Дьякову, пермяку Жене Григорьеву, кунгуряку Саше Жуманову, калининцам (бывшим юго-осокинцам) Мише Мельникову, Володе Льву, добрянцу Валере Перинго, что такое любовь, познать было вообще не суждено. Они полной чашей испили только тяготы войны. На ней и сложили свои головы.
А пока Вадик, как и другие юнги-радисты, внимательно слушает своих наставников. Их у нас двое — Пестов и Астахов.
— И... раз! — командует первый.
Мы коротко нажимаем на головки ключей. Это — точка.
— И... раз, два!
Нажим в два раза длиннее — тире.
— Буквы и цифры учитесь запоминать не по количеству в них точек и тире, а по музыкальному звучанию, — поясняет Астахов. — Например, буква И — два коротких нажима на ключ. Что получается? Ти-ти. А два длинных нажима — буква М. Это уже — та-а, та-а.
— Слушайте, как будет звучать, скажем, цифра 2 — две точки, три тире: ти, ти, та-а, та-а, та-а — я на горку шла. Повторяю: ти, ти, та-а, та-а, та-а — пирожок нашла, — пропел Пестов.
Юнги дружно прыснули.
— Улыбочки прекратить! — сердится Астахов.
Пестов отбивает на ключе семерку.
— Запомнили? — спрашивает Астахов.
И так по четыре часа подряд.
Преподаватели садятся за ключ по очереди, а нам-то надо все слушать да запоминать без передышки. Хотя нет, иногда они, особенно в холодную погоду, когда в классах чуть ли не минусовая температура, бывали. Вот как вспоминал короткие минуты отдыха между занятиями бывший юнга из Добрянки Миша Лагунов:
«...Четвертый урок на исходе. Чернила замерзают. Ждем звонка на большую перемену. Хочется размяться, хоть немного согреться.
Вот он, родимый, звонит!
Почему-то очень долго, не смолкая звонит. Наконец дошло — так ведь это же боевая тревога!
Команда, как удар хлыста: «Становись!»
V старшины стальной блеск в глазах. Он сразу стал далеким и чужим. Кричит:
— К землянкам бесом марш!
Странно: ни тебе «РавНяйсь», ни тебе «Смирно!»
Бежим, Передохнуть бы!
— Быстрее! — рявкает старшина.
Влетаем в землянку.
«Карабины разобрать!», «Выходи строиться!», «Бегом марш!» — одна за другой следуют команды.
Ноги уже не слушаются. Шестая верста осталась позади. Свернули на дорогу совхоза. Справа озеро, слева горка. Вчера тут учились бросать гранаты. Настоящие. Боевые.
— Немцы! Десант! Парашютисты! — передают по цепочке.
— Немцы! Десант! Парашютисты! — передаю дальше и я. Вот теперь ноги сами понесли.
— Стой!
А на горке уже комбат стоит. И когда успел прибежать? За рост, тучность и подвижность юнги его за глаза «Шариком» зовут. Шарик и есть. Бывало, поутру не успеешь и глаза протереть, а он уж тут как тут — буквально из воздуха материализуется. А голос — чисто иерихонская труба:
— Шестая рота! По одному в цепь вдоль озера! Вторая рота! Слева обходи болото!
В Добрянской школе по бегу среди пятых-шестых классов всегда первое место брал, а тут запыхался.
Лежим, отдыхаем. Ноги почти в озере, стволы карабинов— к болоту. Оттуда возможно появление врага.
Рядом плюхается комбат.
— Связным будешь,—хлопает меня по плечу. Очень долго, наверное, минуту, о чем-то тихо совещается со старшиной роты.
— Ну, юнгаиг, дуй обратно, до развилки, и по следу второй роты. Передай, что атака по выстрелу и брать только живьем. Да пригибайся — враги уже поняли, что обложены. как волки, подстрелят еще.