Хрустальный лес - Черноголовина Галина Васильевна. Страница 19

— Махал я, махал своей саблей, — жалуется средний, — а у других тоже сабли да пики были… Никто мне покориться не захотел, теперь вот хожу калекой, сабля заместо костыля мне стала.

— Ну что ж, — говорит младший брат. — Оставайтесь у меня. Живите. Уж если зёрнышко семь сёл да семь городов прокормило, на вас и подавно хлеба хватит.

И стали они жить-поживать…»

Магнитофон щёлкнул и умолк.

— Бабуся! — звонко сказал Илюшка. — А я тебе колос обратно привёз.

— Какой колос?

— Ну… тот, что в посылке посылала.

— Да не посылала я… — удивилась бабушка Ксеня.

— А вот посмотри. — Илюшка открыл свою заветную коробочку.

Бабушка повертела колос в руках:

— Верно, пшеница наша, «целинница». Но как она в посылке оказалась? А-а, вот как. Возле часов, над столом, у меня пшеничный сноп висел. А посылку я на столе укладывала. Тогда, наверно, и выпал из снопа этот колос…

Илюшка округлил глаза и сказал таинственно:

— А вдруг этот колос тоже волшебный? Вдруг он нарочно из снопа выпрыгнул и забрался в ящик? Вдруг это он наколдовал, чтобы мы к тебе приехали?

— Вот выдумщик! — засмеялась Тоня. — Всё бы ему как в сказке, всё бы ему волшебное.

— А ты знаешь, Тоня… — тихо сказала Ксения Сергеевна. — Я вот седьмой десяток на свете живу, а всё ещё иногда не могу различить, что волшебное, а что нет.

А сама подумала: разве не чудо это, что через столько лет после войны услышала она сегодня живой голос Михея?

Папино детство

Мама разбудила Витю среди ночи:

— Вставай, Витюша, фашисты близко. Скот угоняем.

Ещё не проснувшись, он совал руки в рукава куртки, подставляя то одну, то другую ногу — зашнуровывать ботинки.

— Фашисты? Где фашисты?

— Подходят. Из пушек стреляют.

Как раз в это время дом вздрогнул от гулкого удара, задребезжала посуда, прыгнула вверх, а потом чуть не погас слабый огонёк каганца.

— Ого, вот это здорово! — сказал Витя, окончательно проснувшись.

Бом! — ударили один раз старые прадедовские часы, словно тоже проснулись от залпа.

В дверь постучали — вошёл старик бригадир.

— Что из вещей возьмёте, Ксень Сергевна? Арба у крыльца.

— Да что брать! — растерянно сказала она. — Вот только узел с одеждой.

— А часы? — спросил Витя. — Немцам оставим?

— Может, и вправду взять? Память… — остановилась в нерешительности мама.

— Чего долго разговаривать? — Старик встал на табуретку, снял часы и завернул их в ватное одеяло, как ребёнка.

Мама дунула на каганец, и они вышли из дома. Тотчас их окружили люди: «Ксень Сергевна…»

Отец Вити был председателем колхоза, но он ушёл на фронт. Мама, агроном, осталась вместо него и теперь отвечала за всё.

Небо на западе полыхало. Лаяли и выли собаки, ревел потревоженный скот. Мама громко отдавала приказания, и люди спешили их выполнять.

— Полезай в арбу, — сказал Вите бригадир. — Матери теперь не до тебя.

Холодное пасмурное утро, незнакомая степь. Скачет конь по взгоркам и буеракам, разбивая копытом весенний ледок в лощинках… Одной рукой мама обнимает Витю, другой правит. Они объезжают колхозный гурт, идущий на восток. Ревут коровы — как выгнали их из родной Петуховки, так и ревут третий день, всё время поворачивая головы назад. Истошно верещат свиньи, норовя разбежаться, свинарки только и бегают за ними с хворостинками. Лишь овцы покорно бредут вслед за старым мудрым козлом, на шее у которого позвякивает бубенчик. А сзади тянутся арбы, фургоны; в них дети, старики, домашний скарб.

— Вот и наша арба, Витенька, — сдерживает мама коня.

Смирные волы тащат арбу сами, никто ими не правит. Только для порядка привязаны к переднему фургону.

Вите не хочется уходить с коня.

— Ещё…

— Некогда, сынок. Скотина голодная.

Арба полна всякой живности. В большой, наспех сколоченной клетке визжат поросята, тут же, на соломенной подстилке, новорождённые ягнята, прикрытые соломой.

— Витя! Посмотри! — Мама возвращается пешком, в охапке у неё мокрый дрожащий телёнок. — Зорькин сынок, — радуется она. — Уберечь бы, порода хорошая. Укрой его соломой, пусть согреется. Зорька даже облизать толком не успела.

Целый день возится Витя с малышами, поит их молоком из соски, укрывает потеплее.

А вечером, когда гурт останавливается на ночлег, мама укрывает его самого тёплым одеялом и тихо напевает: «Улетел орёл домой, солнце скрылось за горой…»

Солнце и вправду скрылось, но огненная полоса на западе остаётся на всю ночь — фронт движется за ним следом.

Однажды гурт задерживается у железнодорожного переезда — идёт товарный поезд. Состав длинный, кажется, нет ему конца. Что там в наглухо закрытых вагонах: может, автоматы и патроны, может, взрывчатка для сапёров, а может, просто мука и консервы — поезд идёт на фронт.

Фашистские бомбардировщики сваливаются неожиданно из редкого белёсого облака. Свист падающих бомб, грохот разрывов, рёв скота. Обезумевшие волы рвут привязь и, нагнув рога к земле, мчатся без дороги.

— Мама! — кричит Витя и сам не слышит своего полоса. — Мама!

Чёрная волна срывает его с арбы, швыряет на землю. Очнулся он на кошме, под навесом. Тёплый ветер, пахнущий цветами и травами, словно укачивал его.

— Ты лежи, — удержала его мама. — Тебе ещё нельзя вставать. Вот, попей.

Питьё тоже пахло травами.

Смуглая молодая женщина что-то ласково говорила Вите на незнакомом языке:

— Бала, бала…

Потом подтолкнула к нему за плечи худенького черноглазого мальчугана:

— Нурлан.

Нурлан сначала отворачивался, дичился, потом подбежал боком и высыпал возле Вити на кошму асыки — косточки для игры, вроде русских бабок, только помельче.

…Трижды ударили часы «Софронычи», и Виктор Михеевич вернулся из своего детства. В доме все давно уже спали, только старый маятник продолжал без устали шагать по своей бесконечной дороге.

Витя с Нурланом, когда учились в школе, пытались подсчитать, сколько этот маятник сделал шагов, какой путь прошёл. Спорили, запутались в миллионах, а потом, когда подсчёт был закончен, оказалось, что он всё равно неверный: маятник ведь не стоял, пока считали.

Всё-таки сильно не хватало Виктору Михеевичу этого тиканья-разговора там, в далёком городе. Да разве только этого? Ну ничего. Как говорит мама, теперь все вместе и душа на месте.

Первое знакомство

Когда Илюшке было два с половиной года, он сильно испугался. Это случилось в парке. Мама пошла за мороженым, а детей посадила на скамейку и велела Тоне следить за братом. Тоня тогда считалась уже большой, хотя шёл ей всего седьмой год.

Илюшка не слушался её, всё время убегал, а она догоняла его и тащила к скамейке.

За скамейкой была живая изгородь — зелёная стена из густо сплетённых кустов. Илюшка углядел в изгороди лазейку и сунулся туда.

Тоня полезла было за ним, но он сам кинулся к ней с отчаянным рёвом. За изгородью, на лужайке, Илюшка увидел чудище. У чудища были большие ноздри, мохнатые глаза, оттопыренные уши и громадные кривые рога. Оно лежало на траве и громко вздыхало, а увидев Илюшку, поднялось, втянуло ноздрями воздух и взревело с присвистом. Тогда он и бросился бежать.

— Вот, не будешь ходить без спроса, — сказала Тоня. — А если бы тебя эта корова забодала?

Теперь ей стало легко следить за Илюшкой. Чуть начнёт шалить, она приставит указательные пальцы к голове, будто рога, сделает страшные глаза и замычит. Илюшка мигом стихает. Конечно, если бы об этом узнали мама или папа, Тоне попало бы, чтоб не пугала ребёнка. Но она это делала без них, а Илюшка тоже никому ничего не говорил, потому что боялся даже упоминать о корове.

Тоня пошла в школу. Теперь, если её оставляли дома с Илюшкой, она рисовала на листе бумаги большую коровью морду с вытаращенными глазами и огромными ноздрями, пририсовывала к ней кривые рога, вешала возле письменного стола на стенку и садилась делать уроки.