Земля лунной травы - Ширяева Галина Даниловна. Страница 14

— А ты был когда-нибудь в Кронштадте? — спросила она с вызовом, хотя знала прекрасно, что в Кронштадте он никогда не был.

— А при чем здесь Кронштадт? — не сразу спросил он, видимо удивленный таким неожиданным переходом к совсем посторонней вроде бы теме.

— А говорят, там есть мостовая из железа.

— Про мостовую я не знаю, — сказал отец. — А вот нуль Кронштадтского футштока есть.

— А что это такое?

— А там установлен специальный футшток, и от его нуля ведется счет высотам.

— А! Это то же самое, что вековые репера из маминой геодезии, — сделав голос разочарованным, протянула Наташа. — Неинтересно.

— Да. Из маминой геодезии. И представь себе, почти все моря — и Черное, и Азовское, и Каспийское, и даже Тихий океан — лежат ниже этого нуля, — ответил он подчеркнуто холодновато, обидевшись, наверно, и за мать, и за ее геодезию, и за вековые реперы, хотя за реперы надо было обижаться Наташе на саму себя, потому что сказала про них — репера.

Может быть, они даже рассорились бы из-за геодезии, если бы отец вдруг не вспомнил, что вчера звонила Райкина подружка Рита Омелина, разыскивала Райку.

— Может быть, что-нибудь важное. Может быть, что-нибудь насчет учебников, а Раиса сидит там у бабушки и ничего не знает. Может быть, тебе стоит зайти по дороге к Омелиным?

— А я и не знаю, где они живут, — сказала Наташа грубовато. — А нуль, между прочим, есть нуль. Как бы он ни маскировался, чем бы ни прикидывался, все равно нулем и останется. Круглым!

Ох, наверно, не надо было говорить ему такое про нуль, пока он с метлой и в фартуке…

А отец рассмеялся — что-то, похоже, ему эта фраза напомнила, что-то, наверно сказанное матерью перед ее отъездом к вековым реперам. Наташа тут же обиделась. С ним начали серьезный разговор, а он — «хи-хи»! Она высказала эту мысль вместе с «хи-хи» вслух, отодвинув от себя тарелку с остывшим супом. Даже чересчур громко высказала — с соседних столиков оглянулись.

— Плохо здесь готовят! У бабушки борщ сегодня.

Вспомнив про борщ, Наташа вспомнила бабушкин половник и, как всегда, странствия на дальних дорогах.

— Я пойду, пожалуй, а то темно будет добираться…

Предвечернее время в городе мало чем напоминало розово-оранжевый совхозный закат. И хоть солнце цеплялось за крыши девятиэтажных домов и за трубы дальних заводов, даже за вышку телецентра, там, на высокой горе над городом все равно ни один из этих лучей не был таким красивым, как тот последний луч, что умирал у них на водокачке. А улица, на которую они с отцом вышли, была самой плохой и самой некрасивой в городе.

— Ну? — нетерпеливо спросила Наташа. — Раз уж ушли из столовой, то, может быть, все-таки что-нибудь скажешь?

— Насчет того, что все заново?.. Прекрасно! Заново! А куда, спрашивается, деть все то, что ты в жизни уже успела наворочать?

— А чего я успела? — спросила Наташа с опаской, вспомнив про бабушкин сундук. — Чего это я такого особенного наворочала?

— …На кого ты собираешься все это оставить? И где? — отцовский голос был веселым, но глаза его смотрели на Наташу по-прежнему серьезно, фамильно.

— Где? — переспросила Наташа уже не так самоуверенно, потому что бабушкин сундук не выходил у нее из головы. — Ну, там…

Она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону далекой Соколовки, где был совхоз и рыжие бугры с боярышником. И бабушкин сундук тоже был там. За печкой. Но он, оказывается, ждал точного ответа.

— Где? Не понял!

— А ну тебя! — рассердилась Наташа, потому что ничего не могла ему ответить на этот вздорный вопрос. — С тобой серьезно…

Она круто отвернулась от него и пошла в другую сторону. Вот таких грубостей раньше она за собой никогда не замечала, а теперь ей хотелось непременно кого-нибудь разозлить. Что делается с людьми, с елками?..

Напоследок, прежде чем завернуть за угол, Наташа все-таки оглянулась.

Отец пристально смотрел ей вслед все тем же фамильным взглядом, словно собирался проводить ее этим взглядом до самого картофельного поля, до знакомой открытой дороги.

Где жила Ритка Омелина, Наташа знала. Как-то прошлой зимой она с полчаса топталась в подъезде ее дома, дожидаясь Райку, которая потащила Омелиной очередную порцию своих стихов о кораблекрушениях — у Риткиного дяди был знакомый журналист, и Ритка обещала протолкнуть Райкины стихи в прессу… Однако же Наташа, как это ни странно, так же люто ревновала Райку к Омелиной, как Райка ее, Наташу, к Але. А потому и пальцем не пошевелила бы, чтобы хоть чем-нибудь еще больше укрепить их и без того крепкую дружбу. И все же одно обстоятельство заставило ее в тот самый момент, когда она говорила отцу, что не знает омелинского адреса, подумать о том, что к Ритке зайти все-таки не мешало бы. У Омелиных Наташа могла разузнать что-нибудь об Але или хоть о тех городских Алиных знакомых, у которых Дора Андреевна когда-то прятала ее от отца. Это была, пожалуй, единственная возможность узнать про Алю хоть что-нибудь. Если она не пишет Наташе, не пишет тетке, то, может быть, хоть этим, городским, дала о себе что-нибудь знать. О том, что Аля могла дать знать о себе самим Омелиным, Наташа и думать — то не хотела… И идти к Ритке так не хотелось, что Наташу охватила тоска. Где-то там ее ждет Нюркина теплица — и так приятно было вспоминать теперь и о теплице, и о самой Нюрке — и бабушка Дуся ждет. И Райка со своими сережками.

А солнце уже садилось, утянув с собой уже почти все лучи со всех крыш и со всех труб, и идти через рыжие бугры от автобуса или через картофельное поле от электрички все равно теперь придется в темноте… Но к Ритке надо было сходить! Это было плохо, это было неприятно, но другого такого подходящего случая могло не подвернуться…

Дверь омелинской квартиры открыл Риткин отец — Наташа его знала, — пожилой, маленького роста человек с начинающей лысеть головой и со странным взглядом серых, выпуклых, как и у Ритки, глаз. Взгляд их словно был выключен. Глаза смотрели на Наташу, а взгляд был отключен на что-то постороннее, не имеющее к Наташе отношения. Можете быть, на котлеты, которые он, наверно, жарил сам, так как вышел к ней в женском кухонном переднике.

— Я вас слушаю, — сказал он Наташе, не включая взгляда.

— Мне… Риту, — сказала Наташа, с трудом сдерживаясь, чтобы не назвать его дочь попросту Риткой.

— Риточки нет дома. А что вы хотели?

Наташа, путаясь и глядя мимо его выключенного взгляде и даже с трудом удерживаясь, чтобы не перейти на телефонное «алло», объяснила ему, что она — от Риточкиной подружки Сурковой, что увидит Суркову сегодня же, и вот узнал случайно, что ее, Суркову, Риточка разыскивает. А она, Наташа, может Сурковой передать, если что важное…

— А! — воскликнул Омелин, и взгляд его мгновение включился, что-то теплое, даже что-то ласковое появилось в его глазах. — Вы от Раечки Сурковой! Так проходите, проходите! Риточка должна вот-вот вернуться. Мамочки-то у нас нынче нет, мамочка у нас на курорте… Да вы проходите, проходите! Проходите и садитесь, ради бога, не стесняйтесь! У нас только Риточкин дядя. А Риточке пришлось пойти за продуктами.

Наташа прошла следом за ним через темную и глухую прихожую в большую красиво обставленную комнату.

Риточкин дядя сидел на диване, тесно придвинутом к столу. Это был совсем еще не старый, а, пожалуй, даже совсем еще молодой человек в черной кожаной куртке, в темном берете на пышных волосах и в красивых очках с чуть дымчатыми стеклами. Наверно, он только что пришел или, наоборот, собирался вот-вот уйти, потому и не снял ни куртки, ни берета. «Очки красивые», — подумала Наташа. — Такие бы для бабушки достать».

Риточкин дядя вежливо поднялся, когда Наташа вошла, уступая ей место на диване, и все время стоял, пока она не села, — это Наташе очень понравилось.

— Это — от Раечки Сурковой, — представил Омелин-папа Омелину-дяде Наташу. — Сейчас мы разберемся, деточка, в чем там у них дело… Кажется, Риточка говорила что-то о сапожках… Вы не в курсе, милочка?