Утренний иней - Ширяева Галина Даниловна. Страница 15

Село с рассветом вышло из тумана, и в туман этот навсегда, насовсем уходило Фалино детство — в тот далекий мглистый туман, где на виселице раскачивалось мертвое тело девушки, которую все сначала звали Таней.

А у матери теперь все время были холодные руки. Мать была больна. Фаля это знала. Но в холоде этом ей чудилось нечто большее, чем болезнь. Это была сама смерть. Смерть отца, смерть раненых, которых везли на пароходах в их город, смерть той девушки на виселице, смерть света на земле. Может быть, и смерть Валентина тоже? Вот и от него нет никаких вестей, как и от отца, перед тем как пришло извещение о его гибели.

Валентина с матерью и маленькой сестренкой еще прошлым летом эвакуировали из юго-западного пограничного городка, в котором служил его отец, на Волгу, в тот город, откуда теперь приходили пароходы с ранеными. Дед Васильев ждал Валентина всю осень, всю зиму, всю весну, а вот теперь и лето подходит к концу. И письма приходить перестали. И линия фронта вплотную приблизилась к тому городу в низовьях. Все у них в доме беспокоились о Валентине, а дед Васильев говорил о нем так, словно именно он, этот тринадцатилетний мальчик, глава семьи. Но может быть, он и был прав. Ведь отец Валентина, защищая тот юго-западный городок, остался там… И Валентин теперь в семье за старшего, ведь на руках у него мать («такая молоденькая, такая беспомощная», говорил о ней дед Васильев) и маленькая сестренка.

Валентин и к Фале относился почти так же, как к этой совсем крошечной еще девочке — чуть снисходительно, ласково, как к младшей. Может быть, потому и считали его все таким воспитанным и вежливым. А он просто был добрым. «Был», — ужаснулась она этому пришедшему к ней слову. Почему «был»?..

Но ведь действительно все было. И небо ослепительное — было. И отец — был. И Фалино детство — было. И свет на земле — был. Все было, и ничего теперь нет. Село с рассветом вышло из тумана…

Кажется, Фаля задремала, потому что не сразу расслышала то слово, которое кто-то очень громким и очень радостным голосом произнес над самым ее ухом. «У кого-то большая радость», — удивленно подумала Фаля. Уж очень радостным был голос.

— Отбой, Фалечка! Отбой!

Лето стояло жаркое, без дождей и гроз. Жестокое небо словно нарочно открывало себя для немецких самолетов, не давая прорваться к себе ни тучам, ни облакам. Даже туманов не было.

Теперь они и днем прилетали. И это было особенно страшно, потому что днем было солнце, так хорошо освещавшее город. Ночью, без света, было лучше, спокойнее.

Сводки Совинформбюро не приносили ничего хорошего. Оставили Крым, оставили Керчь, снова оставили Ростов. Фронт южнее города давал себя знать все беспощаднее, все жестче. На городском кладбище в общих могилах хоронили умерших в госпиталях и говорили про них — убитые. И Фаля знала, что мать ее болеет потому, что и ее убивает война.

От Валентина вестей по-прежнему не было, и дед Васильев ходил похудевший, мрачный, молчаливый. Теперь его редко можно было увидеть дома, он сутками не уходил с завода, и все знали, хоть и не говорили друг другу об этом, что завод, на котором он работает, носящий такое вроде бы мирное название, выпускает боевые самолеты и что именно к этому заводу стараются прорваться немецкие «юнкерсы».

А матери становилось все хуже и хуже… «Что же будет?» — с отчаянием думала Фаля. И еще она думала о том, что ей, Фале, не на кого опереться в этой своей беде. Она старшая. Старшая в семье, как и Валентин. Потому что мать тяжело больна, а отца у них больше нет. И хоть ее не хотели признавать взрослой — даже государство выдавало ей пока детские карточки, — она в свои еще неполные тринадцать лет чувствовала себя совсем взрослой. Иначе бы у нее, у не взрослой, не хватило бы на все сил. Не хватило бы сил даже думать о предстоящей зиме, о том, что валенки ее совсем развалились и починить их некому, о том, что угольной пыли с прошлой зимы осталось совсем немного, а дров на растопку нет совсем, о том, что Галку надо заново устраивать в детский садик и водить туда по холоду. О том, что мать больна, а отца у них больше нет.

Над его рабочим столиком в большой, холодной комнате осталась висеть карта с самодельными красными флажками. Он отметил ими когда-то, в самые первые дни войны, линию фронта. Флажки стояли вдоль самой границы, но Фаля не передвигала их к востоку. Ей казалось, что, если она тронет этот рубеж, отмеченный отцом, случится что-то непоправимое.

Она не тронула флажки, а непоправимое все равно случилось — извещение о гибели отца после долгого его молчания, которое хранило в себе хоть какую-то надежду, все-таки пришло.

И еще одно непоправимое упорно черной бедой вползало к ним в дом… Мать, вернувшись с работы, с синими кругами у глаз, пила горячую воду с крупинками сахарина, ложилась на кровать и молчала. Только кашляла… Профиль ее стал каким-то острым, закаменевшим.

Фаля напрасно подсовывала ей Витальку.

— Мама! Смотри, а он у нас и не похудел вовсе! Во-он щеки какие толстые!

Мать устало улыбалась, но Витальку на руки не брала, не целовала далее, как обычно. Она вообще в последнее время стала как-то по-странному их сторониться. Даже когда ночью во время налета шли в убежище, она несла чемодан и баул, а Витальку тащила Фаля.

Работа у матери теперь была другая. Теперь они на фабрике шили солдатские гимнастёрки и маленькие серые мешочки, на которых был отпечатан темной краской санитарный крестик — индивидуальные пакеты. А когда-то мать была лучшей вышивальщицей в цехе.

Над ее кроватью висел ковер, вышитый ее руками. Это была единственная вещь в доме, которую еще можно было продать, но которую они все-таки не продали, потому что этого не хотела мать. На тяжелом куске черного сукна в красивом узоре полувенком слились яркие разноцветные цветы. Мать вышила их гладью, очень яркими и прочными нитками, даже золотую нить вплела в узор. Она вышивала его долго, года полтора, и ковер получился необыкновенно красивым, почти сказочным.

Теперь каждый вечер, лежа на кровати, мать смотрела на этот ковер, иногда осторожно слабой ладонью трогала выпуклые яркие цветы, пыталась нащупать плотную золотую нить, что-то шептала.

— Фалечка! — сказала она как-то раз, застывшим взглядом глядя на ковер. — Я почему-то плохо вижу. У нас темно?

— Почему темно? — с тревогой спросила Фаля. — У нас светло.

— Разве? А я почему-то плохо вижу.

Соседка Ульяна Антоновна, приходившая к ним каждый день, пряча от Фали глаза, сказала:

— Может, витаминов мало. От этого, говорят, какая-то куриная слепота бывает. Вы бы на зиму травки какой-нибудь запасли. Хоть крапивы, хоть лебеды. Да желудей надо на зиму запасти. Отруби да желуди молотые — не лепешки будут, а пирожные.

Маленький их двор с домом на пять квартир жил дружно. Он и до войны жил дружно, когда еще отцы были дома. Теперь во дворе не осталось ни одного отца. Был только дед Васильев. Конечно, еще не такой старый, но все-таки и не такой здоровый и крепкий, чтобы выдерживать по две-три смены подряд на заводе. А он выдерживал.

Еще месяц назад дед Васильев, не дождавшись Валентина, пустил в свою квартиру эвакуированных, мать с двумя детьми. Старшая, Томка, была Фалиной ровесницей, и они почти подружились. Почти, но не до конца, не очень крепко, потому что Томка оставалась все-таки девчонкой, счастливой довоенной девчонкой… У эвакуированных не было своей крыши над головой, не было ни стола, ни стула, не было даже того крошечного огородика, который был у всех старых жильцов, потому что двор поделили еще до Томкиного появления, даже адреса своего у них не было, но Томка, всегда растрепанная, всегда голодная, была почти счастливой — веселой, шумной, довоенной. В жизни у нее было всего лишь одно горе — нельзя сбежать на фронт, не в чем. Вон в прошлом месяце по карточкам, по сахарным талонам пряники выдавали, так она, Томка, только полчаса в очереди простояла, больше не выдержала, босые ноги до синяков отдавили.