Утренний иней - Ширяева Галина Даниловна. Страница 43

«Да, — подумала Фаля. — Не поднимешься!»

— Тебе помочь?

Голос Валентина прозвучал совсем тихо, даже робко, но она, вздрогнув от неожиданности, повернулась к нему так круто, что он, кажется, посчитал это каким-то враждебным выпадом с ее стороны.

Он стоял у калитки, прислонившись спиной к столбу, поддерживающему ворота, и не похоже было, чтобы стоял он здесь просто так, без дела. Однако же он сказал:

— У меня все равно много времени. Мне его все равно девать некуда…

Это было почти просьбой. Фаля посмотрела ему в лицо. Она не видела его с того самого дня, хотя все это время не переставала думать о его страшных глазах в те секунды, когда он смотрел на белый иней за окном. Даже вчера, перед тем как лечь спать, вызвала Томку в коридор и спросила у нее: «Ну как он? Ну что он?» — «Не спрашивай меня об этом фашисте! — заорала Томка в ответ. — Сидит! Зоологию читает! Два часа зубрит, а все равно у него сплошные неуды! Его только на письменных из жалости вытягивают! А так у него сплошные неуды!»

Сегодня и лицо Валентина, и глаза его были спокойны. Только синие тени лежали возле глаз и у губ. Фале было жалко его. Она чувствовала себя взрослой по сравнению с ним, хотя была младше его на целый год. И она могла бы, наверно, сказать ему сейчас что-нибудь по-настоящему, по-взрослому хорошее и ласковое. Но он, может быть, еще не ушел из детства и попросту не понял бы ее.

— Мне далеко, — сказала она. — А у тебя — руки.

— А они уже почти зажили. На той неделе снимут бинты. И все!

Он произнес эти слова как-то по-холодному жестко, как и в тот день их первой встречи. Фаля, пытаясь угадать причину этой жесткости, пристально посмотрела ему в лицо. Тогда неожиданно он улыбнулся ей в ответ. Тогда и Фаля улыбнулась. А потом они ни с того ни с сего тихо рассмеялись. Это было до того неожиданно и нелепо, что Фалин смех сам собой перешел в плач. Она плакала и смеялась, повторяя сквозь эту невероятную смесь смеха и слез:

— Да мне же далеко! Мне далеко! Мне же очень далеко.

Тогда он вдруг резко выдернул из ее рук бечевку, привязанную к санкам.

— В какой стороне рынок?

И не стал дожидаться ответа. Оттолкнув ногой скрипучую калитку, молча вытянул санки на улицу.

По улице разгуливал холодный ветер. На ясное пока небо наплывали темные облака, обещающие снова снегопад, а Валентин был так не тепло одет. Только шапка теплая, на толстой подкладке, а ватник дырявый, старый, и валенки худые. Как же брать его с собой в такую даль?

— Не надо! — попросила его Фаля. — Не надо! Я сама!

Она осторожно потянула из его забинтованных рук бечевку. Он сразу стал мрачным и даже злым.

— Оставь!

Фаля не поняла, на себя ли он рассердился за ту неуместную вспышку веселья или на нее, и потому не решилась противоречить ему и дальше.

Он тянул санки, она подталкивала их сзади, помня все время о том, что у него больные руки и что ему трудно. Она старалась подталкивать санки сильнее — как могла. Тогда он сердито оглянулся на нее и снова бросил ей резко:

— Оставь!

После этого весь долгий часовой путь до рынка они прошли молча. Он тянул санки, Фаля тихонько подталкивала их сзади, стараясь, чтобы он этого не заметил, и страдала, глядя на его руки, на его дырявый, слишком просторный для него ватник. Ветер, наверно, пробирался под этот ватник со всех сторон, а снег забивался в худые и тоже просторные для него валенки. Ей хотелось снять с себя теплый шарф Ульяны Антоновны и потеплее укутать им его шею, но она не решалась этого сделать.

Впервые после тех солнечных театральных дней они шли вместе по улице. Тогда на ней была белая матроска и испанская шапочка, а на нем — серый вельветовый костюм с галстуком. Он был тогда такой красивый в этом костюме… Теперь в школу он ходил в старом, неумело заштопанном свитере, и у него даже не было зажима для пионерского галстука, он повязывал его простым узлом. Фаля давно хотела сказать ему, что у нее есть лишний зажим и что она могла бы заштопать его свитер поаккуратнее, но не решалась сказать — как теперь не решалась предложить теплый шарф.

Случилось то, чего она так опасалась, когда мать задерживала ее, не давая уйти. Они опоздали. На толкучке народа уже почти не было.

— Ничего! — сказал Валентин, помогая ей развернуть ковер на мерзлой, чуть прикрытой снегом земле. — Видишь, какой он у тебя красивый. Ни у кого такого нет.

Ковер и в самом деле выглядел очень красиво, словно живые яркие цветы легли на снегу венком у Фалиных ног.

— А ты иди! — попросила его Фаля. — Ты иди, пожалуйста. А то я, может быть, долго… Иди, пожалуйста!

Он молча кивнул, и Фаля поняла, что он все равно не уйдет, все равно будет топтаться где-нибудь поблизости.

— Ты только по-настоящему уходи! — умоляюще сказала она ему. — Я… я торговаться буду.

Она посчитала, что этой своей последней, отчаянной фразой непременно оттолкнет его от себя и он уйдет. Однако он все равно не ушел. Она понимала — он не уверен, что она продаст ковер, и тогда некому будет помочь ей везти ковер обратно. Обратно? Она ужаснулась при этой мысли. Нет-нет! Она не может везти его обратно, она не может вернуться домой без меда для матери.

— Уходи! Пожалуйста! — попросила она его еще раз, почти со слезами.

Тогда он сказал:

— Знаешь, я, пожалуй, немного здесь погуляю. Здесь интересно, никогда здесь не был. А потом я к тебе вернусь. Только ты без меня на другое место не переходи, а то потеряемся. Ладно?

Фаля с бесконечной жалостью посмотрела на его худую шею, высовывающуюся из просторного ворота старого ватника…

— Постой!

Торопясь, рывками, она размотала шарф и укутала им шею Валентина так плотно и тепло, что он теперь и голову-то мог повернуть с трудом. Она думала, что он тут же рассердится и вернет ей шарф, но он не стал противиться, послушно подставил шею под шарф и только чуть улыбнулся посиневшими от холода губами. Наверно, он и в самом деле страшно озяб и был благодарен ей за этот такой теплый и толстый шарф.

Он отошел от нее и вскоре скрылся из виду. А Фаля без него сразу почувствовала себя совсем одинокой.

По соседству находился ряд, где приезжие колхозницы продавали масло. Здесь же обычно продавали и мед. Но теперь почему-то не было ни одного продавца с медом. Это Фалю встревожило. Там, с краю, далеко за ларьками, у самого забора, тоже иногда продавали мед, но Фале этот ряд не был виден. Она забеспокоилась — вдруг сегодня на рынке меду нет вовсе. На дворе первый день такой ранней зимы, холодно. А мед везут издалека.

Она стояла, наверно, уже не меньше получаса, и никто еще не заинтересовался ее ковром. Редкие покупатели подходили, смотрели и шли дальше. Они искали на толкучке обувь, какую-нибудь одежду, самое необходимое. А ковры никому не были нужны. Ноги у Фали озябли, и ветер продувал ее пальтишко насквозь. Она решила для себя, что, пожалуй, не будет торговаться, уступит и купит поменьше масла, потому что главное все-таки — мед.

Рядом с Фалей стояла маленькая худенькая девушка лет семнадцати в заношенной шубейке и большом рваном платке. Из-под платка выглядывало бледное, но очень красивое лицо с большими, необыкновенно синими, совершенно синими глазами, и выбивалась на лоб, затеняя его каштановой тенью, и на тоненькие брови волнистая прядка волос тоже необыкновенно красивого цвета. В другое время Фаля сравнила бы цвет этих волос с цветом шоколада, но теперь это было слишком далекое воспоминание, и она подумала, что волосы у девушки напоминают своим цветом ореховый колоб.

Наверно, девушка стояла давно, потому что сильно озябла, а жалкие ее сокровища никто не покупал. Девушка продавала глиняную кошку-копилку с отбитыми ушами, фаянсовую сахарницу без крышки и давно слинявшую куклу-матрешку. Фаля сразу поняла, что девушке совсем плохо и что принесла она сюда, наверно, самое последнее.

— Не покупают? — участливо спросила Фаля. — Я вот тоже стою.

— У тебя-то должны купить! — ободрила ее девушка. — Вон какие цветы. Как живые… И на черном. Это так красиво — на черном… Будто ночью в лесу живые цветы светятся. Если бы у меня хоть какие деньги были, я бы сразу купила. Вы тоже эвакуированные, да?