Дядюшка-флейтист - Лукашевич Клавдия Владимировна. Страница 1
Клавдия Владимировна Лукашевич
Дядюшка-флейтист
НЕУДАЧНАЯ ПРОСЬБА
Наступил вечер. Марья Ивановна зажгла небольшую голубую фарфоровую лампу и надела на нее розовый бумажный абажур. Приятный свет озарил низкую продолговатую комнату, убранную с некоторым щегольством. Мягкий диван и два кресла были обиты красным ситцем с большими желтыми букетами; перед диваном стоял круглый стол с узорчатой клеенкой; между окнам висело небольшое зеркало, приютился столик с высокими стеклянными подсвечниками, на которых красовались огромные бумажные розетки в форме розанов. На стенах висели олеографии в узеньких золоченых рамках: на двух были изображены дети с собачками — один плачет, другой смеется; на других картинах были необыкновенно яркие пейзажи. Тут же в комнате у стены стояло старинное фортепиано с бронзовыми ручками и этажерка, покрытая пестрой вязаной салфеткой; этажерку украшали чайные чашки, вероятно дареные в именины, масленка в виде огурца, серебряная солонка и несколько дешевеньких статуэток; на окнах из-за тюлевых занавесок виднелись тощая герань и фуксии. Квартира была тесная, с низкими потолками, где-то на окраине города, в одном из тех небольших деревянных домов, где ютятся бедняки, всю жизнь проводящие за тяжелым трудом.
Марья Ивановна, засветив лампу, стала накрывать на стол. Это была женщина высокая, полная, с красным лоснящимся лицом, покрытым веснушками, движения ее, несмотря на полноту, были быстрые, манеры решительные. Она проворно гремела чашками и ложками, двигала столом и стульями, затем поспешно скрылась из комнаты и бегом вернулась с гулко кипящим самоваром; потом грузно опустилась на стул, заварила чай и, сложив на груди руки, задумалась.
В углу за диваном что-то зашуршало и грохнуло на пол.
Марья Ивановна вздрогнула и обернулась.
— Фу, как ты меня испугала! Я совсем о тебе забыла. Чего ты там возишься?! — недовольным тоном проговорила она.
— Я, тетенька, катушку уронила, — послышался тихий ответ; из-за дивана выглянуло худенькое личико с остриженными под гребенку белокурыми волосами и вдумчивыми большими глазами, над которыми резко выделялись темные, приподнятые брови, придававшие лицу выражение не то испуга, не то удивления.
— Липочка! Петр Васильевич! Идите чай пить! — низким, грудным голосом кликнула Марья Ивановна, не обращая больше внимания на выглянувшую из-за дивана девочку.
За тоненькой перегородкой послышалось движение. Отворилась дверь, и вошла молодая девушка — полная, черноглазая, как две капли воды похожая на сидевшую за столом женщину. Девушка была в широком розовом ситцевом капоте; волосы ее на лбу были завиты в бумажные папильотки. Она поспешно подошла к зеркалу и стала внимательно разглядывать свое лицо.
Из-за дивана на смотревшуюся девушку устремились любознательные детские глаза. «Это Липочка опять на свой нос смотрит», — мелькнуло в белокурой стриженой голове.
— Ах, это противное, кривое зеркало! Ну когда вы мамаша, соберетесь купить хорошее? Своего лица узнать нельзя! — проговорила черноглазая девушка.
— Подожди милая. Вот когда твой батюшка свою роденьку с рук спустит… тогда можно будет и о наших удобствах подумать… тогда и зеркало тебе купим.
— Смотрите, мама! Какая досада! Опять отчего-то у меня нос краснеет… Что я стану делать?!
— Помажь на ночь кольд-кремом, — посоветовала мать.
Молодая девушка развалистой походкой подошла к столу, села удобно на диван и отложила себе с сухарницы половину булок.
— Не осталось ли у нас, мамаша, ливерной колбасы да вареньица? — спросила она гнусливым голосом, положив небрежно локти на стол.
Мать ласково улыбнулась.
— Ишь ты лакомка! Избаловала я тебя! Так и знала! что за чаем попросишь… Конечно, припрятала…
Она поднялась, достала из шкафа кусочек колбасы, чашку с отбитой ручкой и отдала все дочери.
— Петр Васильевич, да иди же чай пить! Наталья, бери свою кружку! — сказала Марья Ивановна, отставляя на край стола желтую кружку и откладывая ломтик хлеба, два сухаря и кусочек сахару.
Наташа вышла из-за дивана. Это была бледная, худенькая девочка лет семи-восьми, одетая в какой-то старый, длинный балахон и в стоптанные туфли. Она, робко ступая по полу, тихо подошла к столу, взяла кружку и снесла ее на стул, к которому заранее подставила скамеечку. Девочка стала пить чай, жадно поглядывая на Липу и провожая глазами каждый кусок булки, который та, обмакнув в варенье, подносила ко рту, хотелось ли ребенку попробовать вкусного или ее занимало чавканье девушки — так и осталось невысказанным.
В это время вошел высокий белокурый господин в очках, худощавый, сутуловатый. Из всех присутствующих только маленькая девочка поразительно походила на него. Вошедший устало потянулся, протер очки, жмуря глаза, и затем глубоко, болезненно вздохнул на всю комнату.
— Фу, как устал! — вырвалось у него.
— Садись чай пить, — сказала Марья Ивановна.
— Погоди, дай немножко в себя прийти от этой каторжной работы.
Он стал ходить взад и вперед по комнате, потирая руки, проходя мимо Наташи, взглянув украдкой на сидевших за столом, он порывисто погладил девочку по стриженой голове.
— Машенька, налей Наташе еще чайку, — тихо сказал он.
— Что у нее языка что ли нет? Наталья, что же ты не спросишь? Хочешь?
— Позвольте, пожалуйста, тетенька, — заученным тоном ответила девочка, подходя с кружкой к столу.
— Может, ей булочки еще хочется? — начал было Петр Васильевич.
— Пожалуйста, не беспокойся… — перебила его жена. — Она получила всего в волю… Разве полезно наедаться на ночь? Ты не вмешивайся: твою племянницу не обидят.
Петр Васильевич стал пить чай. Он был молчалив, печален; между бровями у него лежали глубокие морщины — свидетельницы тяжелых дум, пальцы его нервно барабанили по столу.
В комнате наступило молчание.
Черноглазая Липа с аппетитом допивала уже третью или четвертую чашку чаю.
— Мама, да нет ли у нас еще кусочка булки? — спросила она, заглядывая в чашку с отбитой ручкой.
Булка оказалась припрятанной и девушка стала ее намазывать остатками варенья.
Петр Васильевич тряхнул решительно волосами и взглянул на жену.
— Машенька… Вот… я давно все хочу поговорить с тобой, — начал он каким-то заискивающим тоном.
— Насчет чего это? — удивилась Марья Ивановна. Липа перестала жевать и смотрела на отца.
— Да насчет Коли…
— Что еще приключилось с твоим полупомешанным братцем?
— Надо бы его взять к нам…
— Этого не доставало!!! Ты, кажется, намерен всю свою милую роденьку поселить здесь! Тогда и мне с дочерью места не хватит!
— Ужасно жаль Колю! Больной, одинокий, бедствует… Одежды нет… А теперь морозы наступают… Помогать же мне ему решительно не из чего…
— Поменьше бы пил!.. Да место себе сыскал бы… Еще бы ты вздумал на сорок рублей жалованья всех своих родственников содержать! И без того тянемся для них из сил, себе во всем отказываем…
— Нельзя же, Машенька, жить только для себя. Положим, мы люди бедные, помогать много не из чего… Так хоть для близких сделаем по возможности…
— Мало мы еще делаем! — взвизгнула Марья Ивановна. — Вот твоя племянница два года живет! Разве она нам мало стоит? А у нас дочь взрослая… Молоденькой девушке и того и другого хочется… А мы ей даже зеркальца приличного не можем купить…
— Коля немного стоил бы и не помешал бы вам… Он человек недурной и в доме помог бы.
— Ну да!!! Напьется, того и гляди, квартиру спалит, набуянит… Мало ли что может натворить!
— Что ты, Машенька! Он как ягненок, тихий… Конечно, это несчастье с ним случается, выпьет… В семье его скорее остановить, удержать можно… Да и денег у него теперь нет… Если он выпьет, то молчит, сейчас спать ложится… Ты не бойся, я его уговаривать стану: не смеет он.
— Где ж вы, папа, поместить хотите почтенного дядюшку? — спросила Липа.