Бывший Булка и его дочь - Иванов Сергей Анатольевич. Страница 37
– Лида, это ты?..
Лида медленно сошла к ней. И остановилась. От волнения она не могла произнести ни слова. Надя как-то слишком осторожно спустила ноги, встала, но тут же шумно уселась на пол. Да ещё чуть не скатилась по последнему пролёту вниз!
На секунду Лида замерла от удивления и страха. Но тут Надя подняла руку – буквально как умирающий гладиатор в балете Хачатуряна "Спартак". Лида невольно улыбнулась и потянула её за эту умирающую руку.
– Осторожнее, пожалуйста, – сказала Надя, – прошу тебя, я замёрзла смертельно!
* * *
Да, вот так вот. Оказывается, можно замёрзнуть даже в такую весеннюю погоду. Когда сидишь в подъезде на подоконнике совершенно неподвижно три часа подряд. Ещё слава богу, что у них подоконники деревянные. Лида не помнила, как они поднялись обратно на четвёртый этаж. Почти без спора – значит, представляете, как человек замёрз! – она загнала Надю в ванную, отогреваться. А сама живо поставила чай, отшерлокхолмила заповедную банку малины (не надо бы её брать, раз с матерью такие отношения, да куда денешься!) Чего ещё-то? Аспирину, что ли?.. Прямо как медсестра!
Потом они сидели в Лидиной комнате неудобно, за письменным столом, пили чай. Другие комнаты были в известном нам запущенном состоянии. Только свою Лида убирала, из принципа.
– Ты согрелась хотя бы? Надя! – хотелось сказать: "Наденька". Но это совсем не было принято между ними.
Теперь они забрались на диван, укрыли ноги своими шубами. Сидели, касаясь друг друга плечами, как когда-то на мосту через Молочную. Только тогда были поздние вечера, а здесь в окне горело весеннее солнце и можно было даже форточку открыть, если бы Лида не боялась, что какой-нибудь нечаянный холод опять подует на так неожиданно и почти волшебно явившуюся Надю.
– Ты зачем там сидела? Ты мне можешь сказать? На-дя! – Так хорошо было произносить это имя, так хорошо было, что наконец-то она опять не одна.
Ей хотелось стать сейчас необыкновенно чуткой, тонкой! Как в стихах!
И лучше б совсем не узнавать, зачем она там сидела, Надя, и как догадалась прийти. Но отчего-то обязательно надо разузнавать, расспрашивать. Вот она и спросила…
– У тебя, Лид, очень хорошая комната, – сказала Надя, будто не слыша её слов. – Это ведь твоя, да?
– Моя… А почему хорошая?
– Ну такая… удобная. Как-то всё в порядке. Я когда думала… Думаю, какая же у тебя комната?
– Ну и что? – Лида дотронулась до Надиной руки.
– Да я не знаю… – Надя улыбнулась и сняла очки с близоруких глаз. – Ничего хорошего я так и не надумала. А теперь смотрю: вот прямо очень твоя комната! Спокойная, всё на месте.
Надо же, думала Лида, неужели я такая спокойная! Но эту мысль почти сейчас же перебила совсем другая: она помнила обо мне, думала, какая у меня комната…
– Надя! Ты зачем же там сидела? Хотя бы поднялась…
– Я когда отогрелась… ну там, у тебя в ванной, я сама уже думаю: глупо, глупо! – Она покачала головой. И вдруг сказала, как будто бы без всякой связи: – Я очень была на тебя обижена, Лид.
Такие вещи слышать всегда неприятно.
Лида вся сжалась внутри, а брови её, как бы от удивления, поехали наверх.
– Я, Лид, из-за того последнего раза…
Она тотчас вспомнила разговор с матерью, который без конца рвался на клочки и полоски из-за Севкиных звонков, звонков, звонков. Она, может, так и разгрубилась-то в тот раз, так и поссорилась-то решительно, что её доконал этот трезвон. И потом вдруг Надя! Лида хорошо помнила, как она что-то выкрикнула, а вернее – вскрикнула. Будто обожглась. Душой прикоснулась к Надиному голосу… Теперь ей даже казалось, что закричала она не со злости, а с отчаяния. Да разве это объяснишь?
"А чего я вдруг закричала тогда?.." И тотчас вспомнила: она звонила, потому что ей Севка велел! Снова заболело внутри – то прежнее место ожога.
– Ты почему молчишь, Лид? Ты думаешь или обижаешься?
И хотя Лида действительно обижалась, она сразу перестала обижаться. Да это и невозможно, когда перед тобою сидит человек, который так всё понимает – прямо насквозь.
– Я тот месяц, представляешь, Лид, ну буквально опомниться не могла! Какое-то наваждение: то грипп, то ангина, то катар верхних дыхательных путей… – Она покачала головой, словно обвиняя себя. – Лежу-лежу, а только на улицу выйду – опять! Другие рады: свежий воздух, а мне как отравляющее вещество. И вот я один раз думаю… Помнишь, мы долго тогда не перезванивались… И я думаю: ну не стыдно ли мне из-за какого-то мальчишки… – Она покраснела и нахмурилась. – И я целый день: дай позвоню, дай позвоню…
"А меня и дома-то не было", – подумала Лида.
– А вечером… Ну температура поднялась. И мне папа говорит: "Ты, говорит, Надя, как пьяная. Что ты такое всё несёшь?.." А я, понимаешь ли, уцепилась за это: пьяная, море по колено, ничего не страшно! Ну и что? Ну, и я тебе позвонила…
Так произнесены были эти слова, как бы из последних сил.
Она представила себе Надю – лежащую, по обычаю своему, такую неловкую: "Лида, добрый вечер…" Потом картинка дёрнулась и пропала, как в неисправном телевизоре. Но вот снова появилось изображение. Надя, её пустая комната, молчащий телефон. Подруг-то у неё мало. Всё одна, со своими марками да книгами…
"Лида, добрый вечер…"
Она закричала тогда, потому что очень уж боялась, что её обидят, оскорбят. И поэтому – как бы не опоздать! – сама поспешила обидеть. Опередила.
Она попробовала сказать Наде хоть какое-то извинение и не смогла, все хорошие слова вдруг покинули её. Осталась какая-то дрянь, как у той стариковой дочки, у которой изо рта вместо роз выпрыгивали жабы.
Надя, продолжая смотреть ей в глаза, сказала вдруг:
– Да нет, Лид! Вовсе я не умирала. Просто несчастливое совпадение. Я бы, может, в другое время и внимания не обратила…
Тут зазвонил телефон. Есть на свете вещи, которые её любили, – телевизор, например. А есть, которые совсем не любят! И телефон – один из главных таких нелюбщиков. Раньше так было с животными: коровы, например, меня любят, а петухи клюют безбожно. Теперь животных у большинства людей нету, теперь вещи стали как бы вместо животных. Потому что телевизор, например, ничуть не глупее какого-нибудь там петуха!
Но сейчас в дело вмешался не телевизор, а именно телефон. Лида не знала, куда девать глаза на опасном месте разговора, и как раз смотрела на часы. И здесь звонок. А Надя, наверное, заметила: часы, звонок… И под этим, так сказать, углом зрения воспринимала Лидии телефонный разговор. Лида же сообразила об этих хитросплетениях лишь позднее. Пока что она сняла трубку.
– Привет, Лида.
– Привет… – Она чувствовала себя не очень-то уютно, потому что звонил тот самый мальчишка, которого она сегодня надула в сто тысяч какой-то там раз.
– Значит, опять продинамила?! – сказал он, используя своё право человека, полсеанса проторчавшего у дверей кино.
– Что это ещё за "продинамила"? – крикнула Лида. – Говори по-нормальному!
– Пожалуйста. Буду по-нормальному… Не плюй в компот, там ягодка. Поняла, Ли-да?
– Поняла, Алёша! – Как это у неё вырвалось его имя…
Она вернулась в комнату. Надя как-то слишком внимательно на неё смотрела. Ещё не до конца поняв, в чём дело, Лида смутилась, села опять на диван, укуталась в шубу.
– Тебе куда-то надо сейчас? – через силу спросила Надя. Лида неопределённо пожала плечами, хотя уже пора было собираться в больницу.
– Ну да… – Надя понимающе кивнула. И тут Лида наконец поняла: часы – звонок – этот Алёша (господи, вот же имя привяжется!).
Она заволновалась. Хотела сказать Наде, что вовсе и нет, что она не какая-то предательница. Не бросает друзей – ни Надю, ни даже Севку. Хотя Севку, может быть, и стоило бы забросить куда-нибудь подальше.
Как на отрядном сборе, сразу несколько мыслей и чувств кричали в Лидиной душе: и о Севке досадное, и о том мальчишке, и печальное – про батяньку. И, совсем не подготовившись к таким трудным словам, она сказала: