Чучело-2, или Игра мотыльков - Железников Владимир Карпович. Страница 27

— Так быстро? — вырывается у меня, но я тут же замолкаю, чтобы не подумали, что я тоже пугаюсь.

— А что тянуть? — спрашивает Ромашка. — Только надо, чтобы вы наследили, ну, чтобы был настоящий грабеж. Деньги лежат в шкафу, в нижнем ящике, под бельем, в железной коробке.

Смотрю на часы: уже два, летит время, когда не надо. Костя в дороге, катит домой, считает себя счастливым, а я шурую с обедом, чтобы заглушить страх и тоску. Впереди — суд! Судаков пока помалкивает. А мент Куприянов держит Лизка за горло. Этот мент офигел: сторожит ее около работы, вылавливает утром, совсем как судья, только у того получается благородно, а у этого нет. Всякому ясно: он своего добьется или Костя сядет. Я подумала: сходить к жене Куприянова и все ей рассказать, но боюсь навредить Косте. Подумаешь обо всем — жить страшно! Да, голова кругом. Когда мы «брали» квартиру Ромашки, я сильно испугалась. По дороге думала все время о Косте, и было хорошо, радовалась, что мы без него все сделаем и он никогда об этом не узнает. Приятно было его спасать. А в квартире у Ромашки испугалась. Чужие вещи подействовали. Старый тяжелый буфет следил за мной разноцветными стеклами. Они были как живые глаза.

— Глазастая, — выдавливаю с трудом, — взяли и пошли.

Глазастая не отвечает, шарит в ящиках шкафа. А Каланча замечает за стеклами в буфете вино, глазами вращает, тоже боится, но тянется к бутылке, шепчет:

— Какая пузатенькая, я такой никогда не видела.

— Это ликер, — громко и отчетливо произносит Глазастая. — Он сладкий.

От громкого голоса Глазастой мы с Каланчой замираем. Я втягиваю голову в плечи, жду чего-то невероятного. Но прихожу в себя от обыкновенных слов Каланчи:

— Надо попробовать.

Открываю глаза, вижу, Каланча берет пузатенькую. Я вцепилась и не даю.

— Отстань! — кричит она. — Ромашка велела наследить! Вот я и слежу! — Вырывает бутылку, выпивает большой глоток. Улыбается: — Вкусно! — Облизывает губы. — Девчонки, пробуйте!

Мы с Глазастой не хотим. Я не двигаюсь с места, а Глазастой не до того: она нервно шурует в шкафу.

Вижу ее руки, пальцы тонкие, с маникюром, на одном колечко горит с маленьким камушком, а когда она поднимает руки вверх, то пальцы у нее заметно дрожат.

Перехватываю ее взгляд, чувствую, на губах появляется моя улыбочка, спрашиваю неизвестно зачем:

— Тебе страшно?

Она режет в ответ, сердится на меня:

— Не страшно… Противно. Суки, перепрятали, что ли, деньги?

— Ты не там ищешь, — вспоминаю. — Ромашка же сказала: в нижнем ящике.

Глазастая чертыхается. Теперь окончательно ясно, что она тоже боится, только делает вид.

— Дуры, что не хотите выпить, — говорит Каланча.

Она напивается, хохочет. Выливает вино на ковер, а он у них красивый — картинка, белый с синими разводами, и вино растекается бурым пятном. Тут я кричу, сама не знаю почему:

— Что ты наделала?

А она хохочет, кричит:

— Круши буржуев! — И как грохнет об пол вазу с цветами.

Мне плохо, голова кружится.

— Тихо! — командует Глазастая. Достает из-под белья железную коробку, обмотанную клейкой лентой. Коробка старая, на ней нарисована девушка в кружевном платье до полу и в чепце. И что-то иностранными буквами написано. Глазастая срывает ленту с коробки, открывает ее — а там денег доверху, одними сотенными.

Балдеем. Переглядываемся.

— Тут много, — говорю. — Давай отсчитаем три тысячи, а остальные обратно.

— Тогда они сразу узнают про Ромашку, — срезает Глазастая.

— Так ведь больше лучше, чем меньше, — шепчет Каланча. — Глаза у нее вспыхивают, огоньки внутри загораются. Смеется. — Три шоферу, остальные нам!

Глазастая не отвечает, молча снимает рюкзак — запасливая какая, с рюкзаком приходит, — набивает туда деньги, закидывает за спину и говорит:

— Я выхожу первая. Ты, Каланча, за мной. И перестань хихикать! — Берет ее за плечи и встряхивает. — А ты, Зойка, последняя. Ключи пусть так и лежат на видном месте.

Смотрю: ключи лежат на столе — один длинный и два коротких. «На три замка запираются сразу, — думаю, — а все равно не убереглись. Родная дочь подставляет», — мелькает в голове.

— Зойка, тебе говорят! Ты что не слушаешь? — дергает меня Глазастая.

Подымаю глаза на нее в упор. Она почему-то резко отворачивается, цедит: «Двери не запирай — прикрой, и все. Встретимся завтра. Сегодня меня не ищите». Поворачивается и уходит, поддергивая рюкзак, набитый деньгами.

Рюкзачок смешной, на нем аппликация медведя, я его еще по школе помню. Вспоминаю это и чуть не плачу.

Потом выходит Каланча. Пьяная она, надралась сладенького, цепляется за что-то в коридоре, чуть не падает. Слышу, еще лифт, стерва, вызывает.

А я как во сне плаваю, будто я где-то далеко, а тело мое тут. Приседаю на край стула, забываю, что надо отсюда мотать. Сижу, застывшая, и сижу. Слышу, кто-то входит, а не пугаюсь. Спокойно так думаю: милиция или соседи, пусть меня схватят, и делу конец. Загремим на пару с Костей. А девчонок я все равно не выдам, возьму всю вину на себя. Поворачиваю голову к двери — и жду.

Вырастает Каланча. Удивленно смотрит, спрашивает:

— Ты что уселась?… Совсем чокнулась.

Хочу ей ответить, но язык не слушается. Она хватает меня за руку и вытягивает из квартиры.

На следующий день продолжение. Ждем Глазастую.

— У нас дома бедлам, — весело сообщает Ромашка. — Отец мамашу стукнул. Та ревет. Не понимает, кто у нее ключи свистнул. Всю ночь они не спали, что-то там перекладывали, пересчитывали. А сегодня новые замки ставят. Мать говорит: «Я тебя давно просила: поставь квартиру под охрану милиции». А он: «Нашла придурка. На милицию ставить — все равно что голову в петлю сунуть».

— А ты чего радуешься? — спрашиваю Ромашку.

Она молчит, потом отвечает:

— Мое личное дело.

Сидим ждем Глазастую, а ее все нет и нет.

— А может, она взяла деньги — и с концами? — спрашивает Каланча.

Тут как раз раздается звонок, мы все трое, не сговариваясь, бросаемся к двери.

Глазастая спокойная, красивая, даже больше, чем всегда. Разодетая в пух и прах, в широкой кожаной куртке с плечами, в длинной юбке, с подмазанными глазами. Картинка!

— А деньги где? — нетерпеливо спрашивает Ромашка.

— Деньги… в одном месте, — отвечает Глазастая. — Не буду же я их с собой таскать?

Мы с Каланчой при сем присутствуем, в разговор не влезаем.

— А сколько там всего, пересчитала? — небрежно роняет Ромашка, словно проверяет Глазастую.

— Пересчитала, — говорит Глазастая и, как нарочно, замолкает.

— Ну?! — не выдерживает Ромашка.

— Десять тысяч, — произносит наконец Глазастая.

Ромашка облегченно вздыхает, и я вдруг понимаю почему: все в норме. Глазастая ее не обманула.

— Десять?! — балдеет Каланча. Она застывает с открытым ртом вроде меня.

— Каланча, закрой варежку! — хохочу. — А то плюну!

— Иди ты! — Она отмахивается, я ей мешаю.

— А почему ты их не принесла? — спрашивает Ромашка. — Шоферские могла оставить, а остальные надо было принести.

— Вот именно! — подхватывает Каланча. — Не зря же мы их брали.

Глазастая молчит. Ромашке это не нравится.

— Они ведь не твои, а мои! — с вызовом говорит Ромашка. — Так что поехали за ними! — Встает. — Я бы их поделила между нами.

Каланча тоже нетерпеливо вскакивает, предложение Ромашки ей очень нравится.

— Не поделишь! — отрезает Глазастая. — Не твои это деньги, и не мечтай!

Тут я качаюсь, чуть не падаю — ничего себе пирожки!

— А чьи же, позвольте узнать? — ехидничает Ромашка, но сама как-то уже не в себе.

— Трудно ответить. — Все стоят вокруг Глазастой, но она продолжает сидеть. — Вроде бы ничьи… Пока. Их можно приспособить… Например, отдать в детский дом, где счастливые радостные дети, окруженные заботой своих воспитателей, ни разу не ели досыта! И устроить им обжираловку! Представляете, сколько детей можно накормить за семь тысяч?