Родишься только раз - Юрца Бранка. Страница 18

— Мам, ты разожгла плиту?

Мама молча затопила. Огонь разгорался, на этом жару должны были потом накалиться угли.

Вернулся брат и уже с порога заворчал:

— Получай свои угли! Всех поставила на ноги из-за какого-то дурацкого платья!

Он бросил угли на стол и хлопнул дверью. Я знала — он удрал, опасаясь, как бы его опять не запрягли. Я даже представляла себе примерный ход его мыслей: „Главное — вовремя смыться, не то налетишь на новую работку. Нет уж, сестрица, я тебе не мальчик на побегушках! Выкручивайся сама как знаешь!“

И мой милый брат был совершенно прав.

Мама положила угли на жар. Ну что за прелесть эта мама!

Покончив с шитьем, я умоляюще крикнула:

— Мама!

Без нее уже ничего не получалось.

— Что тебе?

— Погладь мне складки!

— А почему не хочешь сама?

— Мама, ведь ты же знаешь, одной мне не справиться. Ты будешь гладить, а я буду поворачивать платье.

— Ладно, уж так и быть!

— Мамочка, ты просто золото!

Мама подошла к гладильной доске, я занялась утюгом — положила в него жару, а сверху насыпала углей из пакета.

Работа только начиналась. Утюг должен быть горячим! И не просто горячим, а раскаленным!

Я взяла его в правую руку и что было силы замахала им, описывая большой полукруг. Угли разгорелись, дым и пепел вылетали из отверстий, плясали по кухне и садились на пол.

Мама намочила белую тряпку, положила ее на зашитые складки и взялась за утюг. Но он никак не хотел двигаться по мокрой тряпке. Значит, еще недостаточно разогрелся.

Тогда я устроила сквозняк — угли получат больше кислорода, сразу разгорятся, и утюг начнет гладить.

Я размахивала утюгом во все стороны.

Искры и пепел носились по кухне, вылетали в окно, попадали в коридор.

По коридору как раз проходила Першониха, гладильщица. Увидев летящие из нашей кухни искры, она вошла к нам и спросила:

— Ты спешишь, девчонка?

— Еще как! В театр! — выпалила я одним духом.

Першониха, занимавшаяся целыми днями глажкой, принесла два раскаленных утюга.

Под влажной тряпкой зашипело, пошел пар, и складки стали разглаживаться одна за другой.

Пришли Драгица и Мина.

— Полюбуйтесь-ка на эту цацу! — воскликнула Драгица. — Всем задала работу!

Я быстро надела свое любимое красное платье и завертелась на месте. Мина и Драгица вытаскивали из складок белые нитки.

Потом я обула туфли, причесалась без зеркала и опять закружилась. Складки надувались, словно паруса.

Мама почистила меня щеткой — платье, брови, щеки. Ох уж эта мама!

И мы втроем слетели по лестнице с таким шумом, словно спускалась рота солдат.

В театр мы пришли, когда давали второй звонок, а когда поднялись на галерку, где были стоячие места, звонили уже в третий раз.

Подняли занавес, и спектакль начался.

Я не помню, какую комедию играли.

Я не помню, кто ее написал.

Я не помню, кто ее поставил.

Я не помню, какие артисты тогда играли.

Я не помню имени суфлера.

Я не помню костюмера, который шил артистам костюмы.

Я не помню парикмахера, который их причесывал.

Помню только, что смеялись мы до слез.

Чему мы смеялись?

Из всей комедии запомнился мне лишь один эпизод.

На пустую сцену выходит молодая женщина в длинном, чуть не до пят, коричневом пальто. На плечах у нее лисья горжетка, на голове берет.

Стояла холодная осень. Листья на березах были точно золотые цехины. Вот подул ветер, и листья стали опадать.

Молодая женщина шла сначала по дороге, потом по мосту. Она вела на поводке собачку и все время смеялась. Смеялась, пока не ушла со сцены. Ее смех заразил зрителей, театр буквально сотрясался от смеха.

Так после домашней комедии я увидела в тот вечер настоящую театральную комедию. До самого дома мы все смеялись, смеялись над всем — над комедией и складками!

Пиленый сахар

Мы жили на кухне.

Мама утром зажигала в плите огонь, и он теплился потихоньку весь день. Здесь мама стряпала, чистила салат, перебирала цикорий и шпинат, резала коренья и лук, а когда у нас были деньги, разделывала мясо. Тут мама шила и латала белье. Зимой сушила его.

На кухне мы с братом учили уроки. Здесь мы принимали гостей, а временами превращали ее в мастерскую. В обеих комнатах мы только спали.

Кухня была средоточием нашей жизни.

У Хельги все было иначе.

У них тоже была кухня, но там царствовала кухарка в белой крахмальной наколке и в белом переднике. Она варила супы и гарниры, жарила отбивные, пекла торты и печенье. В ту кухню никто не ходил.

Сначала я попала в прихожую. В обширной прихожей без окон, освещенной, как церковь в воскресенье, я сняла пальто, ботинки и надела Хельгины чувяки. Будь у меня на ногах коньки, я могла бы здесь покататься, как по льду.

Хельга взяла меня за руку и повела в гостиную.

В большой квадратной гостиной царил полумрак, хотя снаружи сияло солнце. Единственное окно, выходившее на улицу, было затянуто вышитыми занавесками, по краям висели тяжелые шторы из темно-красного бархата.

Здесь была массивная мебель орехового дерева. Посередине стоял большой квадратный стол, а вокруг него разместились обитые кожей стулья с высокими спинками. В книжном шкафу с застекленными дверцами, точно солдаты, четким строем стояли книги.

Хельга зажгла свет и сказала:

— Присаживайся!

Я ступила на мягкий, как мох, ковер и пошла к столу, покрытому темно-красной плюшевой скатертью, поверх которой лежала белая вышитая скатерка, а посередине обеих скатертей стояла высокая ваза с искусственными цветами.

Хельга села. С трудом отодвинув стул — такой он был тяжелый, я тоже села, и ноги мои повисли в воздухе.

— Как здесь уныло! — сказала Хельга и, бросив на меня лукавый взгляд, озорно добавила: — Пошли-ка лучше ко мне!

Гостиная и в самом деле нагоняла на душу тоску и уныние. А у Хельги было светло и уютно, как должно быть в детской. Все тут сверкало белизной: и кровать с белым покрывалом, и шкаф, и стоявший в стороне от окна письменный стол. На окне не было тяжелых штор, его лишь до половины закрывала сборчатая полотняная занавеска. В комнату широким потоком лился свет.

— Это мое королевство! — воскликнула Хельга. — Мое собственное!

Я смотрела, слушала и диву давалась: здесь у каждого свое королевство, не то что у нас — одно для всех наша кухня.

Мы начали заниматься. Из-за болезни Хельга много пропустила, и я ей помогала догнать класс.

Стало смеркаться, я собралась уходить.

— Погоди, Бранка, — остановила меня Хельга. — Зайдем на минутку в столовую. Мы заслужили ужин.

Пройдя через несколько комнат, мы попали в столовую. Эта комната мало чем отличалась от гостиной. Посреди комнаты на толстом ковре стоял овальный стол, а вокруг него чинно выстроились такие же неуклюжие стулья с высокими спинками. Шкаф у стены, вместо книг, заполняли ломкие бокалы и графины, тарелки из тончайшего фарфора и даже фарфоровые блюда — у Хельги в доме все было одно к одному!

В другую дверь вошла Хельгина мама. Она ласково поздоровалась со мной и пригласила нас к столу.

Хельгина мама, высокая стройная женщина, одета была так нарядно, как моя мама не одевалась даже по праздникам. У нее были узкие холеные руки, тонкая лебединая шея и высокая прическа.

Когда мы сели, Хельгина мама нажала звонок и сказала:

— Сейчас нам подадут ужин!

Пришла кухарка в белом переднике и в белой крахмальной наколке. На середину стола она поставила красивую сухарницу со сдобным печеньем, а перед каждой из нас — фарфоровую чашку на маленьком блюдце с ложечкой.

Меня терзал страх: „Что нам подадут? Сумею ли я есть? Сумею ли пить? Пить и есть по-господски?“

— Что вы будете пить? — спросила нас Хельгина мама, глядя при этом на меня. — Молоко? Кофе с молоком? Чай? Шоколад?

Положение было более чем затруднительное. Что я могла любить, если мы всегда пили один ячменный кофе с молоком! Выручила меня Хельга: