Родишься только раз - Юрца Бранка. Страница 7

— Ну и жадюга же ты! — бросил мне отец.

— Как ты себя ведешь? — поддержала его мама.

Мама, папа и брат вспыхнули до корней волос. Вообразите, какая жадная девчонка! И откуда только такая взялась!

Тетя Луиза взяла яблоко и вонзила свои здоровые зубы в белую сочную мякоть. Я заплакала и опять потянула ее за юбку. Глубоко уязвленная тем, что не смогла отстоять яблоки, я вся залилась краской. Мама взяла меня на руки и принялась уговаривать: почему бы тете Луизе не съесть яблочко, ведь у нас их целая гора! Мы должны угостить тетю Луизу — она приехала издалека…

Но никакие увещевания не помогали. Все мамины слова отлетали от меня, как от стенки горох. Тогда она перешла к шлепкам.

Я заревела пуще прежнего. Слезы осенним дождем текли по моим щекам. Я стала утирать глаза кулачками и неожиданно заснула. Голова моя свесилась на грудь, и мама положила меня на кровать.

Тут мои воспоминания меркнут. Как падучая звезда — блеснет на небе, и нет ее.

Воспоминания! Они как сито, через которое просеивают муку, прежде чем замесить хлеб.

Это сито с нами всегда. Оно непрестанно просеивает наши воспоминания, которые то и дело проскакивают сквозь дырочки в бездну забвения.

Воспоминание о горе яблок и об одном-единственном яблочке, которое я хотела отнять у тети Луизы, живет в моей памяти и по сей день.

Вскоре тетя Луиза простилась с нами. Она уезжала далеко на юг, домой. С собой она взяла несколько румяных яблок. Я вместе со всеми с упоением отбирала наливные, спелые яблоки и, кладя их в дорожную сумку, приговаривала: „Для бабушки… Для тети Францы… Для тети Марии… Для Тончека (моего двоюродного брата)… Для ребят…“

Потом мы провожали тетю Луизу. Она стояла у окна вагона и махала нам рукой. Мне она тоже махала — я чувствовала это всем сердцем, а ее большие карие глаза светились улыбкой.

Поезд тронулся. Тетя Луиза все уменьшалась. Уже видна только ее поднятая вверх рука. Наконец поезд исчез. Тетя Луиза везла яблоки для всех своих крапивчан.

Зимой розы не цветут

Папа сидел на табурете и легонько покачивался. Я сидела у него на коленях. В плите потрескивал огонь. Уже смеркалось. На улице шел снег.

Отец раскурил трубку и пустил синий дым прямо мне в лицо и в ухо. Я чуть отстранилась и посмотрела на него: усы под носом стоят торчком, клочковатые брови выгнулись дугой, а темные сияющие глаза улыбаются мне.

— Ну-ка, дочка, скажи, ты меня любишь?

Я опять посмотрела на него — папа меня любит! Счастливая, я прижалась к нему и воскликнула:

— Люблю!

— Сильно?

— Сильнооо!

— Я хочу знать как! Скажи же! Вот на такой волосок? — И он снял с моего плеча волосинку и показал ее мне.

— Нет, нет! Больше!

— Ну так как же? На мой палец?

Он согнул указательный палец и поднес его к моим глазам. Я отстранила от себя палец вместе со всей рукой и сказала:

— Больше, больше, больше!

— Как же, дочка? — допытывался отец. — На пядь?

— А где эта пядь? — спросила я, внимательно оглядывая отца.

Папа раздвинул большой и указательный пальцы и показал мне свою пядь.

Но пядь пядью, а любовь любовью, ее не измеришь ни волоском, ни пальцем, ни пядью.

— Больше!

— Так как же? Я хочу знать!

Я спрыгнула на пол, встала на цыпочки, вытянула вверх руки и закричала:

— До звезд!

Папа на радостях пощекотал меня, и мы оба засмеялись. Я была очень довольна. До звезд!

— Доченька ты моя!

Папа посмотрел в окно. Снег все еще шел.

— Ох-хо-хо! Как же это до звезд? Погляди, какой снег валит, ничего не видно.

Я тоже глянула в окно и увидела снежинки. Они летели тихо-тихо. Но я не сдавалась.

— Все равно до звезд!

Невидимое прядево мрака окутало нас молчанием. Папа качнулся на табурете, словно пробуя его прочность, и посадил на другое колено Кирилла. Оба мы ехали верхом в метель и пургу.

— Давайте споем! — предложил отец.

— А что? — спросила мама.

— Ну хоть бы эту: „Зимой розы не цветут“.

И мы запели:

Мы спели эту песню, потом другую, третью… Все были довольны.

Сладкий сахар

Это случилось в то время, когда родители платили за все свои покупки кроны и крейцеры. Крон и крейцеров у них было так же мало, как потом динаров и пар. Маме приходилось хорошенько подумать над каждой кроной, прежде чем ее истратить.

Шли первые послевоенные годы. Нам всем хотелось сахару, но его почти никогда не было: ни дома, ни в магазинах.

А когда на столе появлялась голова сахару, мы не верили своим глазам. Неужели это сахар? Послюнив палец, я прижимала его к сладкой горке и совала в рот.

Мы с братом всегда смотрели, как мама колет и крошит сахар. Измельченный сахар она ссыпала в кульки и в коробки, а мы с жадностью слизывали со стола сахарные крошки..

Иногда в магазинах появлялся неочищенный сахар. Он был какого-то бурого цвета. Мама сердилась, мы же с неменьшим пылом водили послюнявленными пальцами по бурому сахару. И этот сахар в те трудные годы казался нам божественно вкусным.

Временами мама покупала пиленый сахар. Но он тоже не вызывал у нее особой радости. Мама считала его невыгодным.

Мне же казалось, что это лучший на свете сахар. Положишь в рот сладкий кубик, и он тает на языке.

Именно из-за этого сахара нам с братом досталась хорошая взбучка.

Папа был на службе, в своем проклятом замке, мама, взяв две сумки, отправилась в ближнюю деревню за картошкой.

Куда деть детей?

Яслей и детских садов в то время не было. Бабушек у нас здесь тоже не было. Мы жили далеко от них, за границей.

Мама сказала, что идет за картошкой и если мы не будем шалить, сварит нам картошки в мундире. Она закрыла ставни, заперла дверь и ушла. Мы слышали ее шаги на посыпанной гравием дорожке.

Не помню, как это началось, осталось только светлое воспоминание о сахаре.

— Бранка, хочешь сахарку? — спросил брат.

Нам обоим хотелось сахару. Целый килограмм был в буфете. При одном упоминании о нем у меня потекли слюнки.

— Хочу! — не задумываясь, выпалила я.

Кирилл влез на стул, со стула — на стол, поднялся на цыпочки, повернул в буфете ключ, открыл дверцу и стал ощупывать все кульки.

— Нашел! — вдруг радостно воскликнул он и потянул к себе кулек с сахаром.

Но, видимо, он сделал слишком резкое движение, потому что кулек стремительно скользнул по полке и полетел вниз. Несколько кусочков высыпалось на стол.

Мы уселись на стулья и, подперев голову кулаками, молча смотрели на сахар. Щеки у нас горели, глаза сверкали, сладкий сахар притягивал нас как магнит.

— Ешь, — нарушил молчание Кирилл.

Я робко потянулась за первым куском, потом за вторым, за третьим, и вот уже мы незаметно для себя обеими руками запихиваем сахар в рот.

Ладони у меня были липкие, да и сама я была вся сладкая. Теперь мне ужасно хотелось пить.

— Хочешь еще? — спросил брат.

— Нет, больше не хочу!

Кирилл продолжал набивать рот сахаром.

И вдруг я вспомнила про маму.

— Ой, что скажет мама?

— Ничего не скажет. Сахара больше не будет.

— А куда он денется?

— Мы его раздадим!

Брат решил уничтожить все следы нашего преступления.

— А что мы скажем маме?

— Скажем, что его съели муравьи.

Не тратя даром времени, мы кинулись к окну с остатками сахара, но ставни были закрыты. Мы трудились до седьмого пота, пока их открыли, а потом стали во всю мочь звать своих уличных друзей:

— Фонзек! Ханзи! Трезика! Мицика!