Когда мы встретимся - Стед Ребекка. Страница 17

Ровно в три я подошла к шкафу и взяла свой ранец, собираясь идти домой. Ранец Колина висел через пару крючков от моего. Я слышала, как Колин болтает с Джеем Стрингером в дальнем конце класса, рядом с макетом Главной улицы. Джулия тоже стояла с ними и убеждала Джея, как будет классно, когда ее дурацкая летающая тарелка из фольги начнет летать над улицей туда-сюда на невидимой нити. Ее проект все еще не утвердили.

Я дотянулась до ранца Колина и осторожно открыла молнию. Внутри оказалась джинсовая папка, неряшливо набитая листочками и тетрадками, книжка в мягком переплете и несъеденный сэндвич с сыром; бумажка, в которую он был обернут, промокла и пахла маринованным огурцом. Ничего интересного.

Я пошарила по дну и нащупала колечко с ключами. А под ключами — какой-то непонятный комок, будто мусор вперемешку с прелыми листьями. Я слегка наклонила ранец к свету. Это был не мусор, а крошки. Хлебные крошки.

Я просунула руку между задней стенкой и папкой и вытащила две булочки Джимми. Это они раскрошились по всему ранцу. Колин, должно быть, стащил их из пакета, пока никто не видел.

То, чем угощают

Я разжала руку — булочки упали обратно в ранец Колина, — натянула куртку, кое-как набросила свой ранец на одно плечо и понеслась вниз, прыгая через две ступеньки. На школьном дворе, как всегда, было полно ребят, они толкались, смеялись, собирались в кучки и подолгу стояли и болтали, хотя была все такая же холодина, да еще и дождь начался. Я, как всегда, минутку повертела головой, высматривая Сэла. Но его не было. Я обмотала голову маминым шарфом и, повернув к северу, начала подниматься на холм, к дому Аннемари.

Это был просто бред какой-то. Не то, что Колин взял булочки, — такие выходки как раз в его духе. Непонятно было все остальное. Откуда кто-то мог узнать, что Колин возьмет булочки? И когда записка оказалась в кармане моей куртки? Мне не пришло в голову, что ты мог оставить ее тогда же, когда засунул первую записку в библиотечную книжку про беличью деревню. Я догадалась об этом гораздо, гораздо позже.

А главное, при чем тут я? Я перепрыгнула через лужу. До дома Аннемари оставалось всего несколько шагов. Почему все эти записки приходят мне? Если и вправду должно случиться что-то ужасное, почему именно мне предлагается этому помешать? Я ведь даже не понимаю толком, что я должна сделать! Написать письмо о том, что еще пока не произошло?

«Миранда, — уговаривал меня мозг, — а ничего и не произойдет. Кто-то просто играет с тобой. Забавляется». Но что, думала я, если мозг ошибся? Что, если чья-то жизнь действительно в опасности? И все это вовсе не игра?

Швейцар приветственно помахал мне и впустил в дом. Наверху папа Аннемари с незажженной сигарой во рту открыл мне дверь и спросил, не хочу ли я лапши в кунжутном соусе.

— Нет, спасибо!

— Тогда лимонада?

Он помог мне стащить промокшую насквозь куртку — подкладка прилипла к свитеру.

В комнату к Аннемари я вошла с подносом, на котором был лимонад для меня, вода со льдом для нее и блюдце с миндалем, который ее папа каким-то хитрым способом подогрел. Подогретый миндаль — звучит противно, но на самом деле это очень вкусно.

Аннемари была еще в пижаме, но выглядела нормально.

— Папа меня все кормит и кормит, — сказала она, ухватив пригоршню орешков. — И переодеваться не дает. Говорит, пижама приносит душевный покой. Глупость, правда?

Я присела на край ее кровати.

— Это та самая роза?

Роза стояла на ночном столике в тоненькой серебряной вазе — только такая ваза и могла быть в доме Аннемари.

Она кивнула и посмотрела на цветок. Роза и вправду была идеальна, словно с открытки или с обложки журнала. Она только-только начала раскрываться.

— Я пробовала ее нарисовать, — сказала Аннемари и протянула мне блокнот. Бумага в блокноте была плотная и белая, и там было полно карандашных набросков. Она рисовала эту розу много-много раз.

— Ничего себе, — сказала я. — Я и не знала, что ты умеешь так рисовать.

Она захлопнула блокнот.

— Папа мне иногда показывает кое-какие приемы. В рисовании много всяких секретов. Могу тебя поучить.

Но я знала, что никогда не научусь так рисовать, — по той же причине, по какой никогда не научусь красиво делать этот несчастный косой разрез и чертить аккуратные чертежи Главной улицы.

— Слушай, — сказала я, — а может быть, это твой папа принес розу?

— Может быть. — Она помрачнела, а какая-то частица меня, наоборот, просветлела. — Но говорит, что это не он.

— Но если это он, тогда понятно, как этот человек попал на ваш этаж. Иначе швейцар бы вам позвонил, правда? — Губы мои поневоле расплылись в улыбке. — Папа у тебя такой добрый. Конечно, это он.

Это было подло — сидеть на краю кровати Аннемари и говорить такое. Мне было стыдно, но я ничего не могла с собой поделать. Я не хотела, чтобы эта роза была от Колина. Может, я просто завидовала Аннемари, потому что ее все любят, и она умеет так рисовать, и идеально срезает верхушку булки. А может, я хотела, чтобы Колин был только мой.

Папа Аннемари просунул голову в дверь:

— Кому-нибудь еще налить?

— Нет, спасибо! — сказала я, хотя мой стакан был пуст, а зубы облеплены жеваным миндалем. — Мне пора.

— Посиди еще минут пять, — велел он. — Я засунул твою куртку в сушилку.

Пить хотелось страшно, однако пришлось сидеть и ждать, а потом влезать в сухую и теплую, но по-прежнему грязную куртку и ехать на лифте вниз, в холл, залитый золотистым светом, где швейцар знает меня по имени. Дождь уже кончился.

Было слишком холодно, поэтому никакие мальчишки перед гаражом не маячили. На улицах вообще не было ни души.

В сумерках окно магазинчика Белл приветливо светилось, и я подумала, не заглянуть ли к ней на огонек. Я понемногу пересказывала Белл мою книжку — кусок оттуда, кусок отсюда. Я уже рассказала ей, как Мег помогла своему папе бежать из плена, и описала первую схватку с Олзом — этим мерзким гигантским мозгом, который хотел захватить власть над всеми. Белл наверняка дала бы мне витаминок С, а может, и горячего шоколада в бумажном стаканчике. Но было уже поздно и не хотелось идти домой в полной темноте, поэтому я решила, что навещу Белл в другой раз.

Сначала мне показалось, что человека, который смеется, нет на его обычном месте, но потом я его разглядела. Он сидел на мокром бордюре, привалившись к почтовому ящику, и смотрел, как я приближаюсь. На миг в нем мелькнуло что-то знакомое, и я впервые заметила, какой он старый. Я вспомнила слова Луизы о том, что старики всегда зябнут и никак не могут согреться. Может, мне стало его жаль. Или он напомнил мне мистера Нанци с третьего этажа. Или мне просто захотелось сделать что-нибудь хорошее, чтобы загладить свою подлость — все-таки я вела себя по-свински, хотя Аннемари об этом и не догадывалась. В общем, я с ним заговорила.

— Привет, — сказала я и открыла ранец. — Хотите сэндвич? — Это был тот самый сэндвич, который я так и не съела в обед. Я вынула его из ранца. — С сыром и помидором.

— А булка не черствая? — Голос звучал устало. — Черствую я не осилю. Зубы плохие.

— Да нет, не черствая, — сказала я. В тот день у меня впервые почти что получился настоящий косой разрез. Сэндвич был красивый, только слегка влажный — я его таскала в ранце полдня, и он весь пропитался помидором.

Он протянул руку, и я вложила в нее сэндвич.

— Какая сегодня температура пара? — спросил он.

— Не знаю точно, — сказала я, притворяясь, будто понимаю, о чем речь. — У меня… э-э-э… не было времени проверить.

— Дождь — слабая защита, — сказал он, глядя на сэндвич. — Надо было построить купол.

— Может, завтра? — предположила я.

Он поднял на меня глаза, и внезапно его лицо снова показалось мне знакомым. Точнее, его взгляд. Он как бы видел меня всю сразу, целиком.