Серебряные коньки (с илл.) - Додж Мери Мейп. Страница 42

Но Гретель внезапно догадалась, зачем она это делает.

– О юфроу! – крикнула она умоляюще. – Пожалуйста, и не думайте об этом!.. Пожалуйста, не снимайте его с себя! Я вся горю… я, право же, горю… Нет, не то чтобы горю, но меня всю как будто колет иголками и булавками… Пожалуйста, не надо!

Отчаяние бедной девочки было так искренне, что Хильда поспешила успокоить ее:

– Хорошо, Гретель, не буду. А ты побольше двигай руками… вот так. Щеки у тебя уже красные, как розы. Теперь меестер, наверное, впустит тебя. Непременно впустит… А что, твой отец очень болен?

– Ах, юфроу, – воскликнула Гретель, снова заливаясь слезами, – он, должно быть, умирает! Сейчас у него там два меестера, а мама сегодня все молчит… Слышите, как он стонет? – добавила она, снова охваченная ужасом. – В воздухе что-то гудит, и я плохо слышу. Может быть, он умер! Ох, если бы мне услышать его голос!

Хильда прислушалась. Домик был совсем близко, но из него не доносилось ни звука.

Что-то говорило ей, что Гретель права. Она подбежала к окну.

– Оттуда не видно, – страстно рыдала Гретель, – мама залепила окно изнутри промасленной бумагой! Но в другом окне, на южной стене, бумага прорвалась… Пожалуйста, загляните в дырку!

Хильда, встревоженная, пустилась бегом и уже обогнула угол, над которым свешивалась низкая тростниковая крыша, обтрепавшаяся по краям. Но вдруг она остановилась.

«Нехорошо заглядывать в чужой дом», – подумала она. Потом тихонько позвала Гретель и сказала ей шепотом:

– Загляни сама… Может быть, он просто заснул.

Гретель бросилась было к окну, но руки и ноги у нее дрожали. Хильда поспешила поддержать ее.

– Да уж не захворала ли и ты? – ласково спросила она.

– Нет, я не больна… Только сердце у меня сейчас ноет, хотя глаза сухие, как у вас… Но что это? И у вас глаза уже не сухие? Неужели вы плачете из-за нас? О юфроу!.. – И девочка вновь и вновь целовала руку Хильды, стараясь в то же время дотянуться до крошечного оконца и заглянуть в него.

Рама была сломана и починена во многих местах; поперек нее свешивался оборванный лист бумаги. Гретель прижалась лицом к раме.

– Что-нибудь видишь? – прошептала наконец Хильда.

– Да… Отец лежит совсем тихо, голова у него перевязана, и все впились в него глазами. Ох! – чуть не вскрикнула Гретель, откинувшись назад, и быстрым, ловким движением сбросила с себя тяжелые деревянные башмаки. – Я непременно должна пойти туда, к маме! Вы пойдете со мной?

– Не сейчас. Слышишь, зазвонил школьный колокол. Но я скоро вернусь. До свидания!

Гретель вряд ли слышала эти слова. Но она долго помнила ясную, сострадательную улыбку, мелькнувшую на лице Хильды.

Глава XXXIV

Пробуждение

Ангел и тот не мог бы войти в домик так бесшумно. Гретель, не смея ни на кого взглянуть, тихонько прокралась к матери.

В комнате было очень тихо. Девочка слышала дыхание старого доктора. Ей чудилось, будто она слышит даже, как падают искры на золу в камине. Рука у матери совсем похолодела, но на щеках горели красные пятна, а глаза были как у оленя: такие блестящие, такие скорбные и тревожные.

Но вот на кровати что-то шевельнулось – едва-едва, и, однако, все вздрогнули. Доктор Букман в тревоге наклонился вперед.

Снова движение. Крупная рука, слишком белая и мягкая для руки бедняка, дернулась… и медленно поднялась к голове.

Она ощупала повязку, но не судорожно, не машинально, а движением, столь явно сознательным, что даже доктор Букман затаил дыхание. Потом глаза больного медленно открылись.

– Осторожно! Осторожно! – послышался голос, показавшийся Гретель очень странным. – Подвиньте этот мат повыше, ребята! А теперь бросайте на него глину. Вода поднимается быстро… Время не терпит…

Тетушка Бринкер кинулась вперед, как молодая пантера. Она схватила мужа за руки и, склонившись над ним, зарыдала.

– Рафф! Рафф, милый, скажи что-нибудь!

– Это ты, Мейтье? – спросил он слабым голосом. – А я спал… кажется, я ранен… Где же маленький Ханс?

– Я здесь, отец! – крикнул Ханс, чуть не обезумев от радости.

Но доктор остановил его.

– Он узнаёт нас! – кричала тетушка Бринкер. – Великий Боже, он узнаёт нас! Гретель, Гретель, поди сюда, взгляни на отца!

Тщетно доктор твердил: «Замолчите!» – и не пускал их к кровати: он не мог удержать никого.

Ханс и тетушка Бринкер, смеясь и плача, не отрывались от того, кто наконец пробудился. Гретель не издавала ни звука, но смотрела на всех радостными, удивленными глазами.

Отец снова заговорил слабым голосом:

– А что, малышка спит, Мейтье?

– Малышка! – повторила тетушка Бринкер. – О Гретель! Это он о тебе говорит! И он называет Ханса «маленьким Хансом»! Десять лет проспать! О мейнхеер, вы спасли всех нас! Он десять лет ничего не сознавал! Дети, что же вы не благодарите меестера?

Добрая женщина была вне себя от радости.

Доктор Букман молчал, но, встретившись с нею глазами, поднял руку вверх. Тетушка Бринкер поняла его; поняли и Ханс и Гретель.

Все трое стали на колени у кровати. Тетушка Бринкер молча держала мужа за руку. Доктор Букман склонил голову; его ассистент стоял к ним спиной у камина.

– Почему вы молитесь? – пробормотал отец, взглянув на жену и детей, когда они встали с колен. – Разве сегодня праздник?

Нет, день был будничный. Но жена его наклонила голову: говорить она не могла.

– Тогда надо прочесть главу… – медленно, с трудом выговорил Рафф Бринкер. – Не знаю, что со мной… Я очень слаб. Пускай пастор прочитает.

Гретель сняла большую голландскую Библию с резной полки.

Доктор Букман, несколько смущенный тем, что его приняли за пастора, кашлянул и передал книгу своему ассистенту.

– Читайте уж! – буркнул он. – Надо их всех утихомирить, а не то больной умрет.

Когда главу из Библии дочитали, тетушка Бринкер сделала какой-то таинственный знак окружающим, давая им понять, что муж ее впал в забытье.

– Ну, юфроу, – сказал доктор вполголоса, надевая свои толстые шерстяные перчатки, – необходимо соблюдать полнейшую тишину. Понимаете? Случай поистине исключительный. Завтра я опять заеду. Сегодня не давайте больному есть. – И, торопливо поклонившись, он вышел вместе с ассистентом.

Его роскошная карета стояла неподалеку. Кучер медленно проезжал лошадей взад и вперед по каналу почти все то время, что доктор пробыл в доме.

Ханс вышел тоже.

– Благослови вас Бог, мейнхеер! – сказал он, краснея и дрожа всем телом. – Я никогда не смогу отплатить вам, но если…

– Нет, сможешь! – резко перебил его доктор. – Сможешь, если будешь вести себя разумно, когда больной опять проснется. Ведь таким гвалтом и хныканьем даже здорового человека легко уморить, а кто на краю могилы, о том и говорить нечего. Хочешь, чтоб отец твой выздоровел, – усмири баб!

И, не добавив ни слова, доктор Букман зашагал прочь навстречу своей карете, а Ханс стоял как вкопанный, широко раскрыв глаза.

В тот день Хильда получила строгий выговор за то, что опоздала в школу после большой перемены и плохо отвечала на уроке.

Она стояла у домика, пока не услышала, как тетушка Бринкер засмеялась, а Ханс крикнул: «Я здесь, отец!» – и только тогда пошла в школу. Немудрено, что она пропустила урок! И как могла она выучить на память длинный ряд латинских глаголов, если сердцу ее не было до них никакого дела и оно непрестанно повторяло: «О, как хорошо! Как хорошо!»

Глава XXXV

Кости и языки

Странная штука – кости. Казалось бы, они ничего не могут знать о школьных делах, но нет: оказывается, знают. Даже кости Якоба Поота, хотя они таились где-то очень глубоко в его тучном теле, чутко отзывались, когда речь шла о занятиях в школе.

Наутро после возвращения Якоба они жестоко ныли и при каждом ударе школьного колокола впивались в него, словно желая сказать: «Схвати этот колокол за язык! Не то плохо будет!» Напротив, после уроков кости притихли и даже как будто заснули среди своих жировых подушек.