Из Гощи гость - Давыдов Зиновий Самойлович. Страница 10

Однажды, уже в конце лета, сидел пан Феликс в корчме на обычном месте за первой квартой. Покончив с нею, он стукнул по столу и потребовал вторую и между первой и второй обратился было к присутствующим с первым словом своим о том, что все веры равны и все люди равны и одинаковы. Но тут увидел пан Феликс в открытое окошко двух слепцов, которые сидели понуро на земле у церковных ворот, в белых латаных свитках, в лыковых лаптях, измочаленных и разбитых. Один слепец, краснолицый, с вытекшими глазами, поднимал время от времени лицо свое к небу, точно мог он там разглядеть что-нибудь — облака, плывущие над лесом, либо стаю голубей, плескавшуюся высоко в бездонной лазури. Тогда пан Феликс прервал свое слово и велел корчмарю вынести по кварте пива слепцам. И сам вышел за корчмарем вслед и глядел, как осторожно приникли слепцы к своим квартам, как медленно и долго всасывают они в себя давно не пробованный напиток. И, когда у слепцов в квартах не осталось больше ни капли, пан Феликс велел им спеть ту самую песню, которую месяца за два до того пели они здесь же, против корчмы, на лужайке у ворот церковных.

Слепцы узнали по голосу сердитого пана, грозившего им виселицей. Они задергались беспокойно из стороны в сторону, стали искать торбы вокруг себя… Но пан топнул ногой:

— Спевайте ж, козьи дети!

Краснолицый поднял лицо свое вверх и запел тусклым голосом ту же песню:

А пан Феликс стоял и слушал с пониклой головой. И, когда кончили слепцы, пан Феликс побрел обратно в корчму и здесь сразу увидел за одним из столов человека в черном плаще, но безбородого и не в берете ученого, а в шляпе, загнутой с боков. Незнакомец держал голову неподвижно, глядя в раскрытую книгу, шепча что-то бескровными губами из книги своей. На столе перед ним на тарелке были разложены ломтик хлеба, щепотка соли и очищенное яйцо.

Для пана Феликса не было сомнений: это был иезуит, сын дьявола, враг человеческого рода, ядовитый дракон. И пан Феликс изменил на этот раз уже установившемуся обыкновению своему. После второй кварты он только вкратце сказал о троице и предвечности Христа и сразу повел новую речь — об иезуитах, о сонмище обманщиков, именующих себя Обществом Иисуса, Фалангой Иисусовой и тому подобными смехотворными и кощунственными названиями, за которыми кроются разбой и разврат. И ни от чего другого, как от иезуитов, должна погибнуть пресветлая Речь Посполитая — еще совсем недавно свободная республика, ныне, увы, все больше ввергаемая в пучину и мрак. Иезуиты — это подлинно змеи, искусители и душегубы… Поистине волки в овечьей шкуре…

процитировал даже пан Феликс известное тогда стихотворение, после чего умолк и обратился к третьей кварте.

Но иезуит, сидевший все время неподвижно, не стерпел тут; он захлопнул свою книгу и швырнул ее на стол. Зеленые глаза свои навыкате он сразу вскинул на шляхтича, потом уставился в его подбородок и начал быстро-быстро шевелить губами и так же быстро перебирать костяные четки. И когда он, шепча так, перебрал костяшки своих четок все один раз и другой, то поднялся с места. Глядя пану Феликсу не в глаза, а в закрученные его усы, не выше, иезуит произнес свое слово. Он говорил на чистейшей латыни, содрогаясь от негодования и давясь собственными словами, и слова его можно было понять так:

— Социнианин! Безбожник! Еретик! Пьяница! Смутотворец! Разбойник и даже хуже! Отвергнув от себя божественную благодать, спасение души и вечную жизнь после смерти, отрицая троицу святую и предвечность Иисуса, будешь ты вечно за гробом кипеть попеременно в трех котлах — по числу трех лиц божества. И будет тебе в одном из котлов сера горящая, в другом — смола кипящая, в третьем — кал смердящий. Так тебе, социнианин, безбожник, еретик…

Но иезуиту не удалось перечислить вторично все эпитеты, которые он прилагал к хлебнувшему уже из четвертой кварты пану. На глазах не только простого народа, толкавшегося у двери, но и шляхетных особ, сидевших в корчме, подошел пан Феликс к иезуиту, сунул ему руку под плащ и схватил за штаники сзади. Тщедушный иезуит барахтался, извивался, как змей, дрыгал ногами, вопил, царапался и плевался, а пан Феликс нес его к двери и, протащив через сени, швырнул через порог на лужайку, прямо на слепцов. Те взревели с перепугу и поползли прочь, а пан Феликс подобрал с полу потерянную иезуитом шляпу, вылил в нее опивки из своей кварты, тьфу-тьфу-тьфу — еще и поплевал туда на придачу и бросил иеузиту вдогонку. Но иезуита уже не было на лужайке. Он только плащ свой там бросил, а сам бежал теперь лугом, то и дело увязая в болоте. Он несся в город к пану епископу либо в суд трибунальный — искать справедливости, требовать правосудия, взывать о защите. Он добежал уже до леса и только здесь опомнился, остановился и повернул затем обратно за плащом своим, шляпой и книгой.

Черный плащ иезуита валялся на лужайке, рядом с оставленной слепцами рылей. Загнутую с боков иезуитскую шляпу, промокшую насквозь от налитого в нее пива, обнюхивал пес подзаборный. А книгой завладел пан Заблоцкий. В корчме у окошка он читал ее вслух сгрудившейся вокруг него шляхте, и матерые пьяницы, влившие в себя и в этот день немало, хохотали до упаду. Ибо не «божественные» писания Игнатия Лойолы были оставлены в корчме иезуитом, — это была вполне светская книга, чтение которой совсем не пристало монаху. Иезуит потоптался под окошком, послушал зычный хохот панов, пошевелил губами и четки свои перебрал. И пошел тихонько прочь, укутавшись в плащ, надвинув мокрую шляпу на лоб. Но недели не прошло, как получил пан Феликс вызов в трибунальный суд.

Жаловался на пана Феликса Общества Иисуса коадъютор [21] — патер Анджей из Лавиц. Он заявлял, что пан Феликс из Заболотья не только сам в бога единого в троице не верует, но соблазняет этим и других; разумеет Христа не избавителем и искупителем, а утверждает, что нет бога на небе и нет души в человеке; рая и пекла нет, и страшного суда не будет, человек же умирает, как пес, — просто кровью либо силой исходит; и всё, что на земле (сама земля и растения, вода и прочее все), — все это само от себя было от века и пребудет вовек. И еще есть о том слух, говорил пан Феликс из Заболотья слепцам у церковных ворот: «Кому лихо — тому и тут пекло; а кому добро — тому и тут рай». И много еще других речей говорил, соблазнительных и богохульных, не приставших даже язычнику, не то что христианину. Почему и терпеть этого дальше не можно, поскольку он, пан Феликс из Заболотья, есть подлинно социнианин, безбожник, еретик, пьяница, смутотворец, разбойник и даже хуже.

Пан Феликс в трибунал не явился. Словно в дни легендарного потопа в ковчеге у праотца Ноя, отсиживался пан Феликс у Ноя-корчмаря в хлеву, и поджарый корчмарь раз пятнадцать на день бегал туда с хлебом, горохом и пивом. А тем временем пана Феликса заочно присудили к «инфамии», к «банниции», к «конфискации».

По декрету об инфамии пан Феликс Заблоцкий, бесчестивший бога, приговаривался и сам к бесчестью и потому лишался покровительства законов. С конфискацией у Феликса Заблоцкого, отнимавшего у Христа предвечность, отбиралась халупка под дранчатой крышей, и огородик с кустом бузины и двумя грядками луку, и рыжая кобыла, и ходившая за кобылою девка. А банниция означала: заодно за все, по совокупности, изгоняется Заблоцкий из Литвы и Польши, покидает отчизну навсегда. Ибо (как пояснял приговор) от таких бунтовщиков происходят в Речи Посполитой непрестанные волнения, мятежи, заговоры, восстания, смуты и напасти.

Пан Феликс не стал дожидаться большего, потому что с него и этого было довольно. Он вышел в сумерки из хлева своего, поглядел на болото, курившееся туманом, и молвил: