Из Гощи гость - Давыдов Зиновий Самойлович. Страница 27

— Кланяйтесь земно великому государю, — указал он на Димитрия толстоголосому с калечкой, которые злобно зашипели на Отрепьева, поняв наконец, в какой просак они попали. — Целуйте ноги великому государю, — продолжал возглашать воевода. — По неизреченной милости своей и в память родителя своего, благоверного и великого государя Ивана Васильевича, пожаловал вас великий государь Димитрий Иванович: повелел вас не в тюрьму метать, не пыткой пытать, не казнью казнить…

Толстоголосый заржал от радости, взвизгнул поползень, и оба ухватились за Димитриевы сапоги.

— И вы, — продолжал воевода, — нищая братия, попомнив неизреченную царскую милость, ходили бы по рынкам, и по дорогам, и по селениям и оповещали всех христиан православных, что Димитрий Иванович есть истинно царь, царь прирожденный, Иванова племени.

Толстоголосый вспрянул на ноги и метнулся к дверям, И поползень туда же — резво замолотил колодками своими по кирпичному полу. Но вдруг на середину палаты выскочил пан Феликс. Он вцепился толстоголосому в ворот и потащил его на свет, к окошку.

— То так, то так, то та-а-ак!.. — заквакал шляхтич. — Опознал я тебя, братику, напоследок. Ходи же сюда, ходи сюда!..

— Да ты, полях, с ума сбрел?.. — барахтался в руках пана Феликса Толстоголосый.

— Я сбрел?.. Ты сбрел! — стал теребить пан Феликс толстоголосого, приговаривая: — Негодник… плут… бездельник… висельник… Для чего тебе было вчера ночью… топать от корчмы за мною?.. Ну! Молви, бродяга!

— Когда ночью? — взвопил Толстоголосый. — Я утром только-только в Путивль прибрел. Сироты мы, нищая братия. Пусти ты меня!

— Когда пан царь тебя пустил, то и я тебя пущу, — немилосердно тряс пан Феликс за ворот толстоголосого сироту. — Когда пан царь смиловался над тобой, то и я смилуюсь над тобой…

И пан Феликс потащил толстоголосого на крыльцо. Никто и вякнуть не успел, как по наружной лестнице загрохотало что-то, и запыхавшийся пан Феликс показался опять в раскрытой настежь двери.

Тогда пришел черед Отрепьева. В досаде, что не удалось ему поквитаться с толстоголосым до конца, он обрушил свой гнев на безногого поползня, тщетно пытавшегося на колодках своих пробраться к выходу. Черноризец выудил калечку откуда-то снизу, из-под ног стоявшей плотною стеною толпы, поднял на руки и, держа его высоко над головой своей, вынес на крыльцо.

— Праведник, сколь бы ни был он гоним, но всегда процветет, — возгласил на крыльце дьякон. — А ты, упырь, ползи ужом, катись ежом.

И он низверг поползня вниз, в кучу снега, которую нагребли дворники, расчищая к хоромам тропу.

Высыпавший из палаты народ увидел поползня, барахтавшегося в снежной куче. Он и сам стал похож на снежный ком, поползень безногий, когда выбрался наконец из кучи той. Комом же покатился он по двору и по улице, докатился до насыпи и скатился с насыпи дальше, вниз. Там он и прошмыгнул через какую-то щель, и больше ни его, ни толстоголосого никто не видывал в Путивле.

— Неведомо, откуда пришли, — говорили о них в народе, — демоны знают, в какой скважине и ухоронились.

XII. Бежит дорога от селения к селению

На исходе ночь. В небе звезды померкли. На зимней заре стал вычерчиваться острый тын вокруг воеводского двора. Тихо… Только лошадь с торбой на храпе перетирает с хрустом на зубах своих овес да свистит носом малый, зарывшийся на розвальнях в сено. А наверху, в воеводских хоромах — должно быть, в ставне оконном, — глазок; в глазке — огонек.

Димитрий, взъерошенный, недоспавший, в накинутой поверх исподников комнатной шубе, сидит на скамье, убрав и ноги под шубу, на красную бархатную перинку.

— Бились мы с тобой по рукам, Акилла?.. — говорит зевая Димитрий.

— Бились, государь, — отвечает сурово Акилла, навалившись одной рукой на клюшку, а другою поправляя кушак поверх красного сукмана [46].

— Обещались мы польготить черному люду… А и ты обещался нам служить и прямить.

— Обещался, государь.

— Наказ тебе даден, казна отсчитана, в деле том ты опытен. Весь ты готов?

— Все уготовлено, государь… Конь добрый, всякий харч, у крыльца в розвальнях — малый.

— Надежен он, малый? Верный ли человек?

— Племянник мой.

— Ну, и сослужите мне оба службу, ты да он. А и я не забуду вас.

Димитрий протянул руку Акилле. Старик подбежал, ткнулся бородой в его руку, обмахнул себя троекратно крестом и заковылял к двери. Воевода Рубец остался с Димитрием, а князь Иван пошел за Акиллою в сени.

— Попомни ж, — молвил ему князь Иван; когда они вышли на крыльцо, — не забудь: хворостининский двор на Чертолье у Ильи. Конюха Кузьму спросишь, от меня вестей передашь; скажи, воротится-де князь по весне, ужо воротится… Пусть он там всё… как и доселе… пусть за всем поглядит. Поживи у меня с малым. Я чай, в избах у меня найдется место и про вас.

Акилла покивал головой, растормошил малого своего и полез в розвальни.

— Едем, Нефед!

— Едем, батька!

И Нефед, спотыкаясь спросонок, пошел снимать торбу, продетую у лошади промеж ушей.

На взвозе были крутые выбоины, лошадь, храпя, оседала на задние ноги, широкие розвальни, накатывая на нее всею своею тяжестью, чуть и вовсе не валили ее с ног. Но за взвозом дорога пошла ровней; яркие полосы рассинились в утреннем небе; растрепанные ветлы пошли мелькать на голубом снегу по обеим сторонам. Только за гатью выскочили из-под моста двое конных, завертелись вкруг розвальней, размахнулись копьецами над Нефедом:

— Кто таковы? С чем едете? Ну-ко, слово-гасло [47] молви!

Акилла высунулся из-под вороха сена, глянул на всадников прытких — не то детей боярских [48], не то казаков — и произнес тихо:

— Спас сотвори сеть сатане.

Конные сразу унялись, перестали играть копьями у Нефеда над головою и двинулись обратно под мост.

— Ехать вам вольно; куда едете, езжайте… куда надобно вам.

Нефед дернул вожжи. Перемахнули розвальни через мосток, всползли на горку и съехали вниз на Бакаеву дорогу.

Бежит дорога эта от селения к селению. Завьется на Рыльск, растянется на Севск, повернет на Кромы. От Путивля до Рыльска на дороге то и дело ватаги Димитриевых людей; за Рыльском — это ведомо Акилле — годуновская рать. Не от всякого даже своего отбояришься одним словом-гаслом. И розвальни Акилловы, проехав по Бакаевой дороге малое время, заплели в объезд, проселками, стороной.

Акилла спит целый день в розвальнях под сеном. Нефед понукивает да покрикивает на быстро похудевшего за великую путину коня. А конь и сам, без плети и вожжей, бросается вскачь, заслышав волчий вой в окосматевшей от инея и снега чаще.

Не ко всякой ночи в пустынной этой стране доберешься до человечьего жилья. А и доберешься, глядь — вместо поселка погорелое место; вперемешку со снегом мусор да зола; по пожарищу разметаны кости человечьи. Это — Комаринская волость. За преданность Димитрию сожгли ее годуновские воеводы дотла, пустили «комаров» по ветру дымом…

Глядя на это, станет Акилла ругаться, и проклинать, и усы свои вытопорщит ежом; таращит и Нефед испуганно глаза свои на череп безносый у лошади под копытами; прядает ушами пугливый конь и вдруг как рванется и вынесет их за околицу враз! Там, у бугра полевого, распрягут его Акилла с Нефедом, насыплют ему овса в торбу и заночуют, оглядевшись на четыре стороны, на горячее зарево за горою и холодные звезды в небе.

XIII. Красный сукман

Без князя Ивана зазеленело в этом году в огороде и на пустырях за хворостининскими хоромами. Над озерками день-деньской режут воздух стрижи, взвиваясь вверх и низвергаясь к воде, шарпая по ней смурою грудью. Кузёмка, с утра босой, гонит через двор лошадей к колодцу.

Из избы за конюшней вышел Акилла. Он перекрестился на колокольню Ивана Великого и заковылял в огород.