Соло для влюбленных. Певица - Бочарова Татьяна. Страница 13

Нет, она не сделает этого. Сегодня она поняла, что он значит для нее, тот человек, который мирно спит сейчас в ее постели. Человек, в один момент излечивший ее от тоски по ушедшему мужу, сделавший ее жизнь яркой и радостной, как в ранней юности.

Потерять его? Ни за что. Лучше смириться и терпеть, уговорить себя, что он не так уж и виноват – не справился с управлением, испугался ответственности. Кто ж ее не боится? Кому хочется сидеть в тюрьме? Никому. А ему особенно. Он должен быть на свободе, должен петь, радовать людей своим голосом, делать карьеру. «Шедевр природы».

Лариса с горечью усмехнулась. Знала бы Мила, как оказалась права. Похоже, она, Лариса, действительно упала к ногам Глеба. Никогда ни к кому не падала, а тут вдруг упала. И подниматься не хочется, ну нисколечко.

Она вздохнула, выпила залпом весь стакан, сполоснула его под краном. Вернулась обратно в комнату, легла рядом с Глебом. Аккуратно отодвинула у него со лба темные волосы. Ссадина уже зарубцевалась, но все еще была заметна. Та самая ссадина, якобы от удара о дверцу шкафа в ванной. На самом деле Глеб разбил голову, упав на руль от сильного толчка машины. И капот «опеля» свежевыкрашен. Как раз то место, которое ударило несчастную девочку.

Глеб во сне заворочался с боку на бок, открыл глаза, сонно взглянул на Ларису.

– Уже утро?

– Нет, еще только вечер. Ты просто уснул посреди бела дня.

– А что так гудит?

– Это дождь. Гроза. Спи.– Она обняла его, словно пытаясь закрыть, заслонить от всего мира, от его собственного страшного проступка, от реальности, которой отныне объявила войну.

10

Одна за другой пролетели незаметно две недели. Репетиции набрали обороты, и спектакль зрел в рекордные сроки, обещая быть готовым к началу сентября. Лепеховское рвение невольно увлекло всех. Работали, не считаясь с усталостью, практически без выходных, отпевая в день по четыре-пять часов вместо положенных трех.

Артем все больше проникался образом, который создал ему Лепехов. Первоначальное раздражение на главрежа прошло, роль стала понятной и удобной, как становится удобной, комфортной много раз ношенная одежда. В таких случаях вокалисты говорят про партию, что она впета.

Но сейчас Артем осознавал, что партия не просто хорошо, крепко выучена. Она была прожита, прочувствована до самой мельчайшей подробности, до деталей.

Артему нравилось, что Лепехов отошел от традиционной трактовки Риголетто как уродливого, мерзкого, старого шута, отвратительного в своей злобе на весь мир и проявляющего человеческие стороны натуры только по отношению к собственной дочери, Джильде. В постановке «Оперы-Модерн» главреж приблизил Риголетто к другому персонажу того же Гюго, по драме которого Верди написал свою знаменитую оперу. Этот герой был всем известный Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери». Именно его свойствами, в том числе и внешними, наделил Лепехов Риголетто в исполнении Королькова. Не хилый, злобный старец, а мрачный, угрюмый великан, отгороженный от людей стеной непонимания, собственным уродством, таинственный, пугающий своей фантастической силой и в то же время скрывающий на дне души преданность и нежность. Именно таким виделся Лепехову главный герой Верди, и именно таким он больше всего подходил самому Артему, с его почти двухметровым ростом, развитой мускулатурой и немногословностью, которую правильнее было бы назвать молчаливостью.

Словом, Артем увлекся и с головой ушел в работу. Сон больше не снился, и он почти совсем успокоился. Утром и днем пропадал в театре, по вечерам долго гулял со Стешей, беседуя с ней о том о сем и, в частности, о своей роли. Ротвейлерша внимательно слушала, помахивая пощаженным хвостом и время от времени отвечая хозяину негромким гавканьем. Такой диалог вполне устраивал обоих, и собаку, и человека.

Единственным, что вызывало у Артема негативные эмоции, было присутствие на репетициях Ситникова. Он и сам не мог объяснить себе, почему так раздражает его этот «плейбой», как с первого же знакомства Артем окрестил про себя Глеба. Не признать, что поет новый тенор великолепно, Корольков не мог, не глухой же он, в самом деле, слышит, какой у парня голос. Дай Боже каждому, явный талант, спору нет. Да и характер Ситников имел уживчивый, не выпендривался перед остальными солистами труппы, был достаточно уважителен к театральным «старичкам» – так в молодежной «Опере-Модерн» называли тех, кому было за сорок: Саприненко, Славу Медведева, второго баритона, меццо-сопрано Ольгу Ковалеву и еще пару человек. Чрезмерным зазнайством Глеб тоже не страдал, и поэтому причин для плохого к нему отношения у Артема не должно было быть. И тем не менее, лишь только Ситников появлялся в репетиционном зале, Артем испытывал неприятное и тягостное чувство, вызывавшее в нем самом стыд и отвращение к себе. В глубине души он прекрасно знал, в чем истоки его неприязни к партнеру.

Отношения Глеба с Ларисой давно перестали быть тайной для кого бы то ни было из солистов. Они приезжали в театр вместе, вместе уходили домой, в перерыве часто стояли в коридоре обнявшись или просто сидели рядом, тихонько беседуя о чем-то своем. Ни удивления, ни осуждения это ни у кого не вызывало: роман между певцами, исполняющими главные лирические роли, – вещь естественная и закономерная.

И однако именно из-за нее, Ларисы, Артем терпеть не мог Ситникова. Он упорно не желал сам себе признаться в этом. Ревность? Ерунда, какая у него может быть к ней ревность, если не было ничего. Никаких отношений, ни даже полслова намеков, ничего. Просто дружба, хорошая, крепкая дружба, какая иногда возникает между коллегами по работе.

Да и вообще, о чем говорить! Ревность – это чувство, страсть, это совсем не по его адресу. У него, Артема, никаких чувств нет и быть не может. Все осталось там, в далеком прошлом. В том прекрасном прошлом, в котором не было августовского сна, одиночества, разговоров со Стешей. И нечего сопли распускать, все равно не поможет.

Так Артем убеждал сам себя, и ему это почти удавалось. Почти потому, что какая-то часть его рассудка все-таки противилась этим уговорам.

Так или иначе, но Артем старался избегать Ситникова, разговоров с ним и даже к Ларисе подходил, только когда Глеба рядом с ней не было.

Сам же Глеб, наоборот, стремился сойтись с Артемом поближе, и это раздражало Королькова еще больше.

На одной из репетиций Глеб проявил особую настойчивость в своем стремлении завязать с Артемом беседу. Дело было в перерыве. Артем и еще несколько певцов сидели за столиком в буфете и не спеша пили кофе. Глеба среди них не было. Он вошел в буфет десятью минутами позже, один, без Ларисы. Очевидно, та осталась в гримерке приводить себя в порядок перед новым выходом на сцену: репетиции теперь шли в костюмах и почти полном гриме.

Глеб взял себе чашку кофе и прямиком направился к компании. Тон за столом задавал Саприненко, известный любитель анекдотов, смешных и пикантных историй и вообще наиболее разговорчивый из всех собравшихся. Костя пересказывал очередной курьез из своей богатой любовными приключениями личной жизни. Остальные вяло и молча внимали ему, поглядывая каждый в свою чашку. Байки Саприненко многие слышали уже не один раз. Кроме того, все устали от многочасового пения в душных костюмах и жары, которая так и не проходила, а, казалось, только становилась сильней с каждым днем.

Глеб пододвинул к столику соседний стул, втиснулся между Артемом и Медведевым, поющим в опере графа Монтероне, проклятье которого оказалось пророческим для Риголетто. Саприненко, обрадовавшись новому слушателю, удвоил свои усилия, прибавляя к рассказу разнообразные красочные подробности. Глеб, которому вокал давался поразительно легко за счет природного широкого дыхания, выглядел намного свежее других и с готовностью стал смеяться над Костиными прибаутками, периодически пытаясь втянуть в беседу и сидящего слева от него Артема. Тот на обращенные к нему реплики Ситникова отвечал односложно – «да» и «нет»,. Однако Глеб и Костя разошлись не на шутку, заразили своим весельем Медведева, и вскоре за столом царило буйное ржание. Теперь все трое травили анекдоты, один другого похабней, сами же хохотали над ними и разрабатывали идею, не взять ли прямо сейчас по пятьдесят граммов по случаю жары и нечеловеческой усталости.