Соло для влюбленных. Певица - Бочарова Татьяна. Страница 26

И вот тут-то заболела Милина мама. Слегла со страшным диагнозом. Ей сделали операцию, но она не помогла. Навалилось все сразу: мама, ночи у ее постели, постоянно болеющий в садике четырехлетний Сережка, старший Сережка, пропадающий без дела,– слоняющийся невесть где, отец-инвалид, безденежье, наконец, диплом в Гнесинке.

Ту зиму Мила помнила до сих пор. Утром она тащила в сад хнычущего, сопливого ребенка, потом бежала к матери, чтобы сделать той укол, оттуда в училище, где на лекциях клевала носом, силясь не уснуть прямо за партой. Дальше снова к матери, опять укол, в сад за Сережкой и домой. Поздно вечером приходила соседка, и Мила в третий раз бежала на родительскую квартиру, чтобы заступить на ночное дежурство у постели умирающей.

Они умерли с интервалом в месяц. Сначала мама, затем Сергей. Его нашли на улице с тяжелой черепной травмой – с кем-то познакомился в баре, выпили, что-то не поделили. В результате завязалась драка. Ему не повезло: найди его часом раньше, он имел бы шанс выжить. Но Сергей лежал в глухом закоулке, во дворике винного магазина, в темноте. Был вьюжный, февральский вечер…

У нее даже плакать не было сил. Но диплом она защитила. На троечку – большего ей поставить преподаватель не мог. Не потому, что Мила была такой уж бездарной, просто в силу сложившихся обстоятельств она мало что могла выполнить из указаний педагога, пела, как говорится, без затей.

Так и осталась она одна, без мужа, без мамы, практически без средств к существованию – мамины сбережения подходили к концу, – но зато с дипломом. Надо было как-то устраиваться, жить, растить ребенка, заботиться об отце.

Мила ткнулась в один хор, в другой, в третий. Где-то не было вакансий, в другом месте платили мизерно, в третьем деньги оказались более или менее сносными, зато условия кабальными. Она пошла туда, полтора года отпахала почти без выходных, по вечерам падая с ног от усталости. Потом ее уволили по сокращению штатов. Это было несправедливо до слез, потому что пела Мила не хуже своих соседок по партии, а лучше. Но соседки по очереди уезжали с репетиций в машине главного хормейстера, а Мила не могла. Слишком хорошо помнила Сережку, слишком страдала, слишком уставала.

Пошла череда ее устройств в разные места, из хора в хор, из ансамбля в ансамбль, везде на второй план, на подпевки. Платили везде одинаково мало, вокруг была зависть, грязь, сплетни, интриги. Постепенно она привыкла ко всему этому и даже в какой-то мере полюбила хоровой мир с его суетой, шумом, живущий особыми, своими законами.

Однажды приятельница сообщила, что собирается прослушиваться в новообразованный оперный театр на сольные партии. По ее словам выходило, что новый коллектив нечто среднее между оперой и стриптиз-клубом, куда требуются молодые, хорошенькие певички, дабы раздеваться на сцене перед солидной публикой. Подруга назвала Миле размер зарплаты, которая показалась той непомерно огромной в сравнении с хоровыми деньгами. «Небось очередной бордель, задрапированный под оперу», – подумала Мила, но, однако, решила рискнуть. Ей бесконечно надоела каторжная нагрузка, грошовые гонорары, а главное, хотелось спеть хоть какую-нибудь сольную партию, пусть даже нагишом, но только не хоровую, а сольную!

Их прослушивал тогдашний зам Лепехова, он же одновременно и коммерческий директор «Оперы-Модерн», Слава Котов, и еще пара каких-то мужиков, о которых Мила понятия не имела, кто они такие. Приятельницу забраковали сразу же. Милу после прослушивания Котов пригласил в свой кабинет.

Она сидела на высоком, мягком стуле перед его столом, чувствуя, как от волнения трясутся коленки. В этот момент она уже твердо знала, что хочет здесь работать, хочет во что бы то ни стало, любой ценой. Ей нравилось здесь решительно все: и само помещение с гулким вестибюлем и огромным концертным залом, нравился репертуар, который ей продемонстрировали, перед тем как она спела свою программу, даже неизвестные мужики тоже нравились, не понятно отчего.

– Значит, вот что, – задумчиво протянул Котов, упираясь взглядом прямо в дрожащие Милины коленки, обтянутые черными капроновыми колготками. – Как вы поете, нас устраивает. Но мы должны посмотреть на вашу пластику, проверить наличие артистизма. Ведь это, так сказать, совершенно новый проект, требующий иного подхода к солистам и… – он поднял глаза и посмотрел на Милу в упор. Ей стало все ясно. Она столько раз видела эти взгляды, когда приходила устраиваться в хоры. Тогда она делала вид, что не замечает их, и ей доставалось место в третьем ряду в партии вторых сопрано. Теперь она решилась. Уйти отсюда ни с чем Мила не могла – это был ее последний шанс. Двадцать три года, если сейчас не начать карьеру сольной певицы, то дальше об этом и думать нечего.

– Что я должна сделать? – Она спокойно выдержала взгляд заместителя главрежа, изящным движением поправила прическу, закинула ногу на ногу.

– Завтра заедете ко мне домой. Мы порепетируем… ну, скажем, из «Тоски». Согласны?

– Согласна, – Мила кивнула.

Котов даже не потрудился вспомнить, что партия Тоски – сопрановая, в то время как молодая певица пришла прослушиваться на меццо-сопрановые роли.

Назавтра Мила поехала к Котову, провела у него три часа и получила контракт сроком на два года.

Она считала, что поступила правильно. Работа была интересной, ни в какое сравнение не шла с ее прежней деятельностью, к тому же вскоре выяснилось, что «Опера-Модерн» вовсе, не бордель и не стриптиз-клуб, а серьезный и набирающий популярность театр. Миша Лепехов казался Миле святым, лишенным напрочь всяческих мужских притязаний, живущим лишь искусством и заставляющим жить им всю труппу.

Пришло время выбирать солистку на роль Полины в «Пиковой даме», и опять Котов намекнул Миле, что может посодействовать ей в том, чтобы партию получила именно она. От него, Славки Котова, в ту пору зависело многое, почти все. Он всецело распоряжался спонсорскими деньгами, так как Лепехов, бывший не от мира сего, ничего не смыслил в финансах.

Мила снова съездила к Котову домой и получила роль в опере Чайковского. А дальше пошло-поехало по проторенной дорожке. Котов проработал два года, его сменил другой помощник главрежа, Дмитриев, здоровенный, толстый мужик, имевший три подбородка. Мила и с ним без труда наладила отношения.

Со временем ей перестала быть необходима администраторская поддержка – театр встал на ноги, Мила распелась, Лепехов привык к ней, полюбил и сам давал главные роли. Но ее уже закрутило. Она переспала со всеми в труппе, не обошла вниманием хор и оркестр, словно стремясь наверстать упущенное за то время, когда она так страдала, так любила одного своего Сережку и была ему верна.

Сын подрос, пошел в школу, Мила неплохо зарабатывала. Шиковать, конечно, не приходилось, но на приличную жизнь хватало. Словом, черная полоса наконец-то отступила от Милы, давая ей возможность вздохнуть полной грудью. Лишь иногда, в основном ночами, Миле казалось, что к ней прилипло что-то мерзкое, неотвязное, от чего хочется освободиться, отмыться, но сделать это невозможно.

Она старалась не сосредоточиваться на таких ощущениях и наутро продолжала веселиться, полагая, что клин вышибают клином.

Так прошло три года, и в труппу пришел Артем. Едва увидев его, Мила решила, что через небольшое время и он станет ее любовником. Он имел интересную внешность, красивую, могучую фигуру, строгие черты лица и сразу понравился всей женской половине труппы. Однако через пару недель мнение о новом баритоне в коллективе изменилось. Артем упорно не шел ни на какие контакты, кроме деловых, улыбался мало и скупо и, казалось, не замечал, сколько рядом хорошеньких, прекрасно сложенных женщин. Это особенно злило последних, потому что у Королькова даже семьи не было. Он был холост и свободен, как вольный ветер, но свободу свою никак не использовал.

Милу вскоре Артем стал раздражать. Она, ради спортивного интереса, сделала пару попыток раскачать его, но все без толку. После этого она перестала его замечать. До того самого момента, пока не выяснила, что они, оказывается, соседи.