7 историй для девочек - Дюма Александр. Страница 356

Таким неизвестным покровителем не мог быть герцог Алансонский, у которого жили молодые люди, поскольку этот принц не только ни разу не вздумал навестить их, но даже не прислал кого-нибудь спросить об их здоровье.

Смутная надежда шептала сердцу каждого из них, что этим неизвестным покровителем была любимая им женщина.

Поэтому оба раненых с особым нетерпением ждали, когда им можно будет выйти из дому. Ла Моль, более окрепший, мог это сделать уже давно, но какое-то молчаливое обязательство связывало его с судьбою друга. Они условились сделать свой первый выход в три места.

Во-первых, к неизвестному врачу, давшему то нежное питье, которое так облегчило страдания воспаленной груди Коконнаса.

Во-вторых, в гостиницу покойного мэтра Ла Юрьер, где тот и другой оставили свой чемодан и лошадь.

В-третьих, к флорентийцу Рене, который, соединяя со званием колдуна звание чародея, занимался, кроме торговли косметикой и ядами, составлением любовных напитков и предсказанием судьбы.

Наконец, после двух месяцев, ушедших на поправку и проведенных в заключении, давно желанный день настал.

Мы сказали – «в заключении», и это верно: несколько раз, сгорая нетерпением, они пытались приблизить этот день, но часовые, поставленные у дверей, неизменно преграждали им путь, говоря, что пропустят их только тогда, когда получат exeat [28] от мэтра Амбруаза Паре.

Но вот однажды искусный хирург, признав, что оба пациента хотя и не совсем поправились, но уже близки к полному выздоровлению, произнес exeat, и в два часа пополудни одного из тех чудесных осенних дней, какие иногда дарит Париж своим изумленным обитателям, уже запасшимся долготерпением на зиму, два друга, взявшись под руку, перешагнули порог Лувра.

Ла Моль, найдя на одном из кресел свой знаменитый вишневый плащ, который он так бережно сложил на землю перед недавним боем, теперь с великим удовольствием надел его и собрался вести приятеля, а Коконнас, не раздумывая и не противясь, отдал себя в его распоряжение. Он знал, что друг ведет его к врачу-незнакомцу, вылечившему его в одну ночь своим таинственным питьем, тогда как все лекарства мэтра Амбруаза Паре лишь приближали смерть. Он разделил все бывшие у него деньги, то есть двести дублонов, на две части, из коих сто дублонов предназначались безымянному эскулапу, которому он был обязан своим выздоровлением. Коконнас не боялся смерти, но это не мешало ему любить жизнь, вот почему он и собрался так щедро наградить своего спасителя.

Ла Моль направился по улице Астрюс, вышел на большую улицу Сент-Оноре, свернул в переулок Прувель и наконец дошел до рынка. Около старинного колодца, в том месте, которое теперь зовется Квадратным рынком, стояло каменное восьмиугольное сооружение, увенчанное широкой деревянной башенкой с островерхой крышей и скрипучим флюгером. В деревянной башне было проделано восемь отверстий, пересеченных, как перевязь пересекает гербовые щиты, своего рода деревянным обручем с прорезями посередине такой формы, чтобы сквозь них можно было просунуть голову и руки осужденного или осужденных, которых выставляли напоказ в одном, двух или во всех восьми отверстиях. Это странное сооружение, не имевшее себе подобных среди соседних зданий, носило название «позорный столб».

К основанию этой своеобразной башни приткнулся, словно гриб, какой-то бесформенный, кривой, косой домишко, с крышей, покрытой мшистыми пятнами, как кожа прокаженного.

Это был домик палача.

На деревянной башне был выставлен какой-то человек, который все время показывал язык прохожим: это был один из воров, действовавших вокруг виселицы на Монфоконе, и случайно пойманный с поличным.

Коконнас, вообразив, что Ла Моль привел его взглянуть на это любопытное зрелище, вмешался в толпу зрителей, отвечавших на гримасы преступника криками и улюлюканьем. Пьемонтец по природе был жесток, и его очень забавляло это зрелище; он предпочел бы вместо ругани и улюлюканья закидать камнями преступника, настолько наглого, что он показывал язык благородным дворянам, оказавшим ему честь своим приходом.

Когда вращающаяся башенка повернулась, чтобы другая часть зрителей, стоявшая на площади, могла также поглазеть на осужденного, и толпа двинулась вслед за движением башенки, Коконнас хотел было пойти вместе со всеми, но Ла Моль остановил его, сказав тихонько:

– Мы вовсе не для этого пришли сюда.

– А зачем же? – спросил Коконнас.

– Сейчас увидишь, – ответил Ла Моль.

Оба друга перешли на «ты» на следующий день после той достославной ночи, когда Коконнас собирался выпустить кишки Ла Молю. Ла Моль подвел своего друга к домику у подножия каменной башни, где у открытого оконца, опершись локтями на подоконник, сидел какой-то человек.

– А-а! Это вы, ваши светлости! – сказал человек, приподнимая колпак цвета бычьей крови и открывая голову с густыми черными волосами, ниспадавшими до бровей. – Милости просим!

– Кто это? – спросил Коконнас, пытаясь что-то вспомнить; ему казалось, что он видел эту голову в какой-то момент своего горячечного бреда.

– Твой спаситель, мой милый друг, – сказал Ла Моль, – тот самый, что принес тебе целебное питье, которое так помогло тебе.

– Ого! – произнес Коконнас. – В таком случае, мой друг… – И протянул человеку руку.

Но вместо того чтобы сделать соответственное движение своей рукой, сидевший человек выпрямился и тем самым отдалился от двух друзей на некоторое расстояние.

– Месье, благодарю за честь, какую вы собираетесь мне оказать, – сказал он, – но если бы вы знали, кто я такой, то, вероятно, не оказали бы ее.

– Я заявляю, что, будь вы хоть сам дьявол, я ваш должник, потому что без вас я бы теперь лежал в могиле.

– Я не совсем дьявол, – ответил человек в красном колпаке, – но многие предпочли бы свидание с дьяволом, чем со мной.

– Кто же вы такой? – спросил Коконнас.

– Месье, я мэтр Кабош, – ответил человек, – палач парижского суда.

– А!.. – произнес Коконнас, убирая руку.

– Вот видите! – сказал мэтр Кабош.

– Нет! Я прикоснусь к вашей руке, черт возьми! Давайте вашу руку!

– Взаправду?

– Во всю ширь!

– Вот она.

– Еще шире… шире… хорошо!

Коконнас вынул из кармана пригоршню золотых монет, предназначенных для исцелителя, и высыпал в руку палача.

– Я бы предпочел одну вашу руку, – сказал Кабош, – золото и у меня бывает, а вот в руках, которые жмут и мою руку, – большая недостача. Ну, все равно. Да благословит вас бог!

– Так, значит, это вы, – сказал пьемонтец, с любопытством глядя на палача, – пытаете, колесуете, четвертуете, рубите головы, ломаете кости? Ну что ж, очень рад с вами познакомиться!

– Месье, не все делаю я сам, – ответил Кабош. – Как вы, господа, держите лакеев, чтобы они исполняли вместо вас неприятную работу, так же и у меня есть помощники, которые делают всю черную работу и расправляются с простым народом. Но когда случается иметь дело с благородными, вроде вас и вашего товарища, – о, тогда другое дело! Тут уж я сам имею честь делать все до мелочей с начала до конца – то есть с допроса до снятия головы.

Коконнас, сам не зная отчего, почувствовал содрогание во всем теле, как будто жестокий клин уже стиснул ему ноги и стальное лезвие коснулось его шеи. Ла Моль также безотчетно испытывал то же ощущение.

Но Коконнасу стало стыдно своего волнения, он подавил его и, прощаясь с мэтром Кабошем, решил напоследок пошутить:

– Ладно, мэтр Кабош, ловлю вас на слове: когда придет и мой черед влезать на виселицу Энгеранда или на эшафот герцога Немурского, то только вы займетесь мною.

– Обещаю.

– А в знак того, – сказал Коконнас, – что ваше обещание я принимаю, вот вам моя рука.

И он протянул руку палачу, который робко пожал ее, но было очевидно, что ему очень хотелось пожать ее от всей души.

И все-таки от одного его прикосновения Коконнас немного побледнел, хотя улыбка по-прежнему играла на его губах; Ла Молю было не по себе, и, увидев, что толпа, следовавшая за круговым движением деревянной башни, снова подходит к ним, он дернул друга за плащ.