Как я влиял на Севку - Куликов Геомар Георгиевич. Страница 8

Я потрогал скулу. Под глазом припухло и болело.

Мы проскочили перед самым носом Анны Ивановны, учительницы по арифметике.

Она посмотрела на меня.

— Это уже что-то новое. Впервые вижу, чтобы, Горохов опаздывал. И не припомню случая, когда бы он приходил таким разукрашенным. Где это ты ухитрился?

— В хоккей играл, — опередил меня Севка. — Вы бы поглядели, Анна Ивановна, как он эту шайбу брал, — Севка показал на мою скулу. — Горохов ка-ак кинется! А тот ка-ак клюшкой стукнет! Ну, подумал я, был Горохов и нет Горохова… Надо искать другого вратаря. А он вскочил на ноги и хоть бы что. Только качается. А у самого шайба в руках. Что тут началось! Болельщики аж с заборов попадали…

— Не подозревала, — сказала Анна Ивановна, — что Горохов увлекается спортом. Да ещё пользуется такой популярностью.

— Ой, Анна Ивановна, этих самых болельщиков поглядеть, как Горохов играет, человек сто набежало!

— Не сто, — сказал я. — Меньше.

— Может быть, — охотно согласился Севка. — Не сто, а девяносто пять. Или девяносто. Я по пальцам не считал. А какая разница: сто или девяносто, правда, Анна Ивановна?

— Да, — согласилась Анна Ивановна, — разница, конечно, небольшая.

Севка, наверно, ещё долго бы распространялся на эту тему, если бы его не прервала Анна Ивановна. Зато на переменке он развернулся вовсю. Я сразу сделался героем дня. Со мной стали заговаривать девчонки, которые раньше проходили мимо меня, словно мимо пустого места.

А Ира Зимина спросила:

— Больно, наверно?

— Пустяки, — ответил я небрежно. — В хоккее и не такое бывает.

Сначала я хотел было перевязать скулу носовым платком. А потом подумал: разве солдат стыдится своего ранения, полученного в тяжёлом бою? Я казался себе в этот день сильным, мужественным и, несмотря на синяк, красивым. Мне, правда, хотелось подойти к зеркалу и посмотреть, как всё это выглядит со стороны. Но меня прямо-таки разрывали на части. Я вдруг сделался самым нужным человеком в классе.

И до зеркала я дорвался только после уроков, уже в вестибюле.

То, что я увидел, трудно описать. Из чёрной рамы на меня смотрела жуткая одноглазая разбойничья рожа.

На улице по дороге домой я старался держаться подальше от фонарей.

Бабушка, увидев меня, заплакала. Мама кинулась к аптечке. Вышел из кабинета папа, удивлённо вскинул брови и спросил:

— Что случилось?

Я постарался улыбнуться. Получилось это, наверно, неважно, потому что слёзы по бабушкиному лицу побежали быстрее. Но я постарался ещё больше и сказал:

— Ничего особенного. Ты всё говорил, что я ни разу с синяком не пришёл. Вот, пожалуйста. По заказу.

— Ты, брат, явно перестарался, — сказал папа.

— Ну, вот, — сказал я, — на тебя не угодишь. То тебе синяки подавай. А пришёл с синяком опять плохо. Может, теперь скажешь, совсем не надо?

— Отчего не надо, — сказал папа. — Пожалуйста, только размером поменьше.

— Ладно, — сказал я, — постараюсь. Если, конечно, получится. Сам понимаешь, не только от меня зависит.

— И они ещё могут шутить! — дрожащим голосом проговорила мама.

— Кстати, где это ты ухитрился? — спросил папа.

Я давно ждал этого вопроса.

Мне нужны были коньки. Коньки и клюшка. Не мог же я каждый раз брать их у Эдика. Да и он не тысячу лет будет болеть своей ангиной. Но я понимал, если я сейчас скажу, что меня треснули на хоккейном поле, ни коньков, ни клюшки мне ни за что не купят. Мама не даст. Умрёт, а не даст. И я посмотрел своим, единственным теперь зрячим глазом в пространство между папой и мамой и твёрдо сказал:

— Упал… На улице. Поскользнулся и упал.

Глава седьмая

В школу меня не пустила мама.

— У ребёнка воспалительный процесс, — сказала она. — Застудит, будет хуже. Пусть посидит денёк-другой дома.

Папа промолчал. Я тоже. Когда речь идёт о моём здоровье, спорить с мамой бесполезно.

Но мне надо было идти на тренировку. Первую в своей жизни.

Я дождался, когда мама уйдёт на работу и сказал бабушке, будто между прочим:

— Я к товарищу. На полчасика.

— Ишь ты, чего выдумал, — сказала бабушка. — Его в школу не пустили, а он по приятелям будет разгуливать!

— Ладно, — сказал я, — а в библиотеку я имею право сходить?

— Господи! Что за настырный ребёнок, — сказала бабушка. — Кто ж тебя такого на улицу отпустит? Я из ума ещё не выжила покуда. Ты на себя в зеркало погляди…

Мне нечего было смотреть в зеркало. Я видел себя утром. Когда умывался. Прямо тип из витрины «не проходите мимо!»… И сколько я ни увивался вокруг бабушки, сколько ни ныл, на улицу она меня не отпустила. Я потерял всякую надежду вырваться из плена, когда бабушка принялась давать наставления насчёт обеда.

— А разве ты уходишь? — спросил я.

— Ухожу, — сказала бабушка, — до вечера ухожу.

— Жаль, — сказал я и опустил вниз свой единственный зрячий глаз. — Очень жаль. Но ты не беспокойся. Поем и даже посуду вымою. Делать всё равно нечего. А потом, книжку почитаю. Замечательная книжка попалась. Про шпионов. За неё как сядешь — не оторвёшься. Целые сутки будешь читать и не надоест.

Я лёг на диван и раскрыл книжку.

С порога бабушка сказала:

— Чтоб зря дверью не хлопал, я тебя снаружи на ключ запру.

— Да ты что?! — подскочил я. — Вдруг… вдруг срочно нужно будет дверь открыть, а я на замке…

— Какая же такая срочность может быть? — спросила бабушка.

— Мало ли… — сказал я, лихорадочно соображая, что бы такое придумать. — Мало ли что может случиться… Например, пожар… Ну да, самый обыкновенный пожар. Так что ж, прикажешь гореть вместе с диваном и табуретками? Или прыгать без парашюта с пятого этажа?

— Господи! — всплеснула руками бабушка. — И чего только мелет?

Но я видел, видел собственным глазом: сейчас ключ останется по эту сторону двери и тогда… Мой глаз, наверно, меня и выдал. Бабушка покачала головой:

— Хочешь старуху провести, бесстыдник. Оставлю ключ Ефросинье Кузьминичне. Надо будет, постучишь в стенку, — откроет.

Хлопнула дверь, щёлкнул ключ и я остался, как узник в темнице: один и под замком.

Первым делом я забросил под стол книжку. Мне не хотелось читать про глупых выдуманных шпионов.

Мне хотелось на улицу. К Севке, к капитану, к моей команде. Но я понимал: сегодня это никак невозможно. И я принялся мечтать.

Буду тренироваться. Каждый день. Каждый час. Каждую свободную минуту. Слава обо мне пройдёт по всем дворовым командам. Посмотреть на меня будут собираться толпы мальчишек с соседних улиц. Однажды возле хоккейной площадки остановится высокий человек с седеющими висками и весёлыми молодыми глазами. Он долго будет следить за игрой, а когда она кончится, выйдет на лёд и попросит у первого попавшегося мальчишки:

— А ну-ка, дай на минутку клюшку!

Мальчишка пожмёт плечами и отдаст клюшку человеку. А он кивнёт мне и скажет:

— А ну-ка, вставай в ворота!

Я тоже пожму плечами и встану в ворота. Человек сильным ударом пошлёт в ворота шайбу. Это будет очень трудно, но я её поймаю. Человек пошлёт ещё раз. Я поймаю опять. И так долго-долго. Потом человек вытрет со лба пот, улыбнётся и скажет:

— Давай знакомиться. Я тренер сборной Советского Союза по хоккею. Во взрослую тебе рановато, по возрасту, конечно. А в молодёжную — приглашаю. Вполне официально.

Все ребята, как один, пораскрывают рты, а я небрежно скажу:

— Что ж, лично у меня возражений нет. Только я буду выступать за свою команду, — я кивну в сторону Севки, капитана и остальных.

— А ты хороший товарищ! — похвалит тренер сборной. — Таким и должен быть настоящий спортсмен.

Я так размечтался, что не сразу услышал, что меня зовут с улицы.

Подбежал к окну — внизу вся команда надрывается в один голос:

— Кос-тя! Кос-тя!

Увидев меня, ребята замахали клюшками и закричали что-то вразнобой.

— Не понимаю! — помотал я головой. — Ничего не понимаю.