На всю жизнь - Чарская Лидия Алексеевна. Страница 6

— Алексей Александрович! Батюшка! Благодетель! Поздравляем, отец родной, с доченькиным приездом! Матушка, красавица-барыня, вас также!

Тут мужчины, женщины, дети. Охрипшие голоса, озлобленные лица, силящиеся изобразить сейчас умильную улыбку на искривленных губах.

Я шарахаюсь в сторону и гляжу на эту пеструю, жалкую и жуткую толпу.

— Маленькая русалочка, — слышу я голос Большого Джона, — не бойтесь: это здешние ссыльные, они безвредны и не принесут вам вреда.

Ну, да, конечно, глупо было бояться. О них, об этих полуголодных, оборванных людях, я совсем и забыла. А между тем они, эти серые люди с изможденными лицами, знакомы мне с тех пор, как мы поселились в Ш. Их партиями пригоняют сюда из Петербурга, подбирая большею частью в нетрезвом виде на улицах. Среди них можно встретить и мелких воришек, и уличных бродяг.

Но здесь, в Ш., они действительно безвредны. У них своя община, свой старшина, свои порядки. И живут они в большой, мрачной казарме в предместье города. Каждую субботу обходят они дома состоятельного населения и получают по копейке с дома каждый. Это — их доход. Кроме того, на пристани сторожат пароходы, чтобы носить багаж приезжих на своей рабочей спине.

С крикливыми возгласами толпа ссыльных мужчин и женщин всех возрастов окружила нас.

— Ангел-барыня! Барченочек! Божье дитятко! Барышня-красавица! — лепетали они. — Поздравляем вас! — выводили они нараспев хором и мгновенно окружили Большого Джона. — Иван Иванович! Благодетель наш! В добром ли здоровье?

— Слава Богу, друзья мои! — отвечает он своим веселым, добрым голосом. — Вот сегодня же буду просить отца принять несколько женщин к нам в сортировочное отделение на фабрику.

— Дай тебе Господи здоровья, благодетель ты наш! — слышатся умиленные голоса.

Тесная группа обступила моего отца, который раздает им мелкие монеты. Павлик пугливо жмется к матери. Нежный и хрупкий, он не выносит шума и суеты.

А мои глаза уже видят там вдали синие воды озера, похожего на море, с реющими на нем белыми чайками парусов.

Внезапно я чувствую, как что-то постороннее прикасается к моему боку там, где место кармана. Что-то проворно скользит по мне, как змея.

— А!

Я едва успеваю крикнуть. Живо оборачиваюсь.

Что-то смуглое, черное, всклокоченное и оборванное шарахнулось в сторону. В ту же минуту слышатся дикие, пронзительные крики.

— Держи! Лови! Левка у барышни портмоне из кармана стянул! Держи! Лови мошенника!

И несколько взрослых фигур устремляются следом за небольшим оборванным, черным, как цыганенок, мальчуганом.

С изумительными ловкостью и быстротою, мальчик не старше четырнадцати лет юркает в толпу, потом, изогнувшись, проносится мимо. За ним гонятся шесть или семь сильных, здоровых мужчин. Слышны их свистки, крики, злобная брань.

— Лови! Держи! Разбойника лови, братцы! Мы те покажем, как у благодетелей воровать!

Мое сердце сжимается болью за худенькую, жалкую фигурку.

«Только бы не били его, только бы не били!» — выстукивает оно, сжимаясь от жалости.

К отцу подходит огромный, костлявый человек со странными прозрачными глазами, с красным носом и впалыми щеками, обросший рыжей щетиной.

— Это их староста, — шепчет мне мама. — Он, конечно, будет сейчас извиняться.

Действительно, староста Наумский хриплым голосом говорит отцу:

— Вы, ваше благородие, не бойтесь. Мы мальчонку проучим. Мы такого сраму не допустим. Мы хоть и пьяницы и бродяжки, а того у нас нет, чтобы благодетелей обижать.

— Нет, нет. Не смейте его бить. Никакой расправы я не допускаю, — говорит отец строго и хмурит брови.

— Ну, уж это наше дело. Мы позора на себя брать не хотим, — обрывает рыжий человек.

— А, голубчик, попался! — свирепо накидывается он на кого-то, рванувшись вперед.

Толпа раздается на обе стороны, и я вижу: четверо мужчин ведут воришку. Двое тащат его за руки, двое подталкивают в спину. Я вижу ужас, разлитый в зрачках мальчугана. Его помертвевшее от страха лицо, его спутанные кудри, нависшие по самые брови, и огромные черные сверкающие глаза, налитые животным ужасом. Он знает, какая жестокая расправа ждет его в казарме.

Кто-то вырывает из его рук кошелек и передает мне.

Мой отец взволнован.

— Послушайте, — обращается он к толпе, — не смейте бать мальчика. Отведите его к исправнику. Он разберет, в чем дело. Но я запрещаю вам самим расправляться с ним.

В голосе моего «Солнышка» звучат властные ноты. В глазах приказание. Обычного детского выражения я не вижу в них сейчас.

Но возмущенная толпа уже не слышит ничего.

— Ты, ваше высокородие, препятствовать нам не моги. У нас свои уставы, — коротко бросает Наумский и затем отрывисто приказывает толпе: — Ведите в казарму мальчишку и там ждите меня и моего приказа.

У меня холодеет сердце и дрожь пробегает по спине. Предо мною жалкое, маленькое лицо, исковерканное страхом. Я чувствую сама, что бледнею. Холодные капли пота выступают у меня на лбу.

— Они забьют до смерти этого ребенка, а вырвать его у них нет возможности и сил.

— Послушайте, — кричит мой отец, повышая голос. — Если вы тронете его хоть пальцем, двери моего дома навсегда закрыты для вас, и субботние получки вы…

Он не доканчивает своей фразы. Высокий человек с крошечной головой, смело расталкивая толпу, пробирается к маленькому бродяжке. Вот он перед ним.

Мое сердце наполняется огромным порывом счастья. Теперь я знаю, я чувствую ясно: Левка спасен.

Сильными толчками Большой Джон отстраняет мужчин, державших мальчугана, и кладет руку на кудрявую голову оборванца.

— Ты пойдешь со мною, — говорит он голосом, не допускающим возражений. — Я беру тебя на поруки в свой дом.

Потом, окинув толпу ястребиным взглядом, добавляет властными нотами:

— И кто тронет его пальцем, тот будет считаться со мной. А теперь расходитесь вы, живо! До свиданья, полковник! — минутою позднее обращается он к «Солнышку» и пожимает его руку (другою рукою он цепко держит Левку за плечо). — Совсем забыл; через неделю день рождения сестры моей Алисы — ее совершеннолетие, и мой отец просит вас пожаловать с супругой и дочерью к нам. У нас праздник и бал. Маленькая русалочка, вы не откажете подарить мне котильон? Не правда ли?

— О, конечно! — тороплюсь я ответить, а глаза мои по-прежнему впиваются в Левку.

Меня поражает это хищное и в то же время запуганное выражение лица с цыганскими глазами.

Толпа оборванных людей медленно расходится тихо ропща и негодуя. Но открыто протестовать она не может. Большой Джон — крупная личность в городке. Многих из этих ссыльных он определяет на фабрику своего отца. Многим дает заработать кусок хлеба.

Левка, попав под его защиту, теперь является недосягаемым для толпы. Он это чувствует и доверчиво льнет к своему благодетелю. На губах его появляется довольная улыбка, а черные глаза коварно усмехаются, глядя на толпу.

Лето мы проводим не в самом городе Ш., а в предместье его, в прелестной маленькой мызе «Конкордия», сбегающей дорожками к реке. Две извозчичьи пролетки везут нас туда. Я еду в переднем экипаже с мамой-Нэлли. Позади — папа с братишкой.

— Как хорошо, что тебе сразу представляется случай встретить на вечере у Вильканг все здешнее общество, — говорит моя спутница. — Войдешь в него сразу, познакомишься со всеми.

Я киваю, но на уме у меня другое. Я не люблю общества. Лес, поле, красавица-река, лодка, природа — вот желанное общество. Я еще полна печали по подругам. Симу, Зину Бухарину, Черкешенку, Рант, Веру Дебицкую, — всех их мне никто не заменит.

Мама-Нэлли точно читает в моих мыслях.

— У тебя не будет недостатка в сверстницах, — говорит она. — У нас живет молоденькая швейцарка Эльза, рекомендованная Джоном Вилькангом. Она будет всюду сопровождать тебя. И потом, Варя еще у нас. И хотя она тебе не пара, но все-таки в молодом обществе тебе будет веселей.

Варя? Да. А я-то и забыла о ней.