Разгневанная земля - Яхнина Евгения Иосифовна. Страница 18

Франц больше не настаивал и ушёл из конюшни.

Единственный сын был предметом неустанных забот и огорчений Германа Калиша. Казалось, его нельзя было назвать неудачником: недурён собой, способностей хоть отбавляй и здоровьем не слаб. Калишу нравилось и то, что сын усердно занимается изучением природы, особенно интересуясь жизнью растений. Но в последнее время отец стал замечать, что в Венском университете, где учился Франц, юноша набрался вольных идей, отказывается от светских удовольствий и знакомств. Это вызывало частые споры между отцом и сыном. Уступчивый с виду и мягкий по характеру, Франц проявлял необычайную стойкость в своих убеждениях.

Находясь большую часть года в Вене, Франц проводил каникулы в «Журавлиных полях». Здесь он вёл уединённую жизнь среди природы. Сдружившись с графским садовником, он подолгу бродил с ним по полям и лесам.

Днём Франц был всегда занят: он собирал цветы и травы, отыскивал их названия в определителе, после чего аккуратно подклеивал растения в гербарий, вписывая туда их латинские имена. Вечера, а иной раз и ночи Франц посвящал дневнику. Сюда заносил он не только наблюдения из жизни растений. Все приходившие в голову мысли — а большей частью они зарождались при виде человеческих страданий — Франц поверял страницам своего дневника.

Оставшись вечером один, он подпирал голову рукой и тщательно обдумывал каждую фразу, перед тем как её написать. Любил он и перелистывать дневник, находить в нём прежние мысли, которые казались ему особенно важными.

Взбудораженный видом израненного Мартоша и беседой с конюхом, Франц направился, к себе в комнату, чтобы разобраться в путанице своих чувств. Разве не ложится и на него ответственность за преступления, которые творит его отец и даже сам граф? Разве он не пользуется благами, которые приобретает отец, обрекая крестьян на каторжные работы и полуголодное существование? Франц вытащил из ящика стола тетрадь и раскрыл её наугад.

«… О, как я скорблю о человечестве! — читал он. — Как часто спрашиваю себя: приблизит ли меня изучение ботаники к открытию истины? Узнаю ли я наконец, как надо исцелять болезни, которыми страдает человечество?

Сегодня я видел, как флегматичный длинноногий аист поймал маленького лягушонка и медленно стал его разжёвывать. Несчастный пытался вырваться, всё было напрасно. Меланхолическая и как будто беззлобная птица пожрала лягушонка. Не так ли беззлобные на вид люди поглощают себе подобных, даже не замечая содеянного ими зла?..»

Не дочитав до конца, Франц с каким-то особенным ожесточением перечеркнул всю страницу накрест, а потом так же решительно — и всё, что было до этого написано в дневнике.

— Не то, не то! — громко произнёс он, отбросив дневник, и зашагал по комнате. — Не то, не то надо теперь… Ко всем чертям эту слезливую философию, эти чувствительные вздохи! Со слезами провожаем лягушонка в горло аиста и в то же время, посасывая сигару, не замечаем, как сам царь природы — человек — погибает, проглоченный крокодилом…

Долго шагал он по своей комнате, пока не спохватился, что опаздывает к завтраку, — отец очень пунктуален и не терпит никаких отклонений от принятых раз и навсегда домашних правил. Приведя себя в порядок, Франц спустился на веранду, где накрывали утренний завтрак.

Гертруда сразу обеспокоенно взглянула на своего любимца. Материнское сердце чуяло, что быть грозе. Недаром супруг трижды осведомлялся, где разгуливает Франц и почему опаздывает к утренней трапезе.

— Добрый день, отец! Здравствуй, мамочка! — сказал Франц, нежно целуя мать.

— Здравствуй! — процедил сквозь зубы Калиш-старший. — Можно ли полюбопытствовать, какие важные занятия поглотили тебя настолько, что ты опоздал к завтраку на… на… — Герман Калиш открыл массивную крышку золотых часов, висевших на столь же массивной золотой цепи, — … на целых двадцать две минуты? — закончил он, глядя на циферблат.

Франц ничего не ответил. Наступило тягостное молчание.

Гертруда взволнованно ёрзала на стуле, прилагая все усилия к тому, чтобы разговор между мужчинами не возобновлялся.

— Представь, Герман, породистая рыжая корова отелилась и телёнок совершенно необыкновенный, так похож на мать… две капли воды!.. Францик, ты так любишь молодых животных, — пойдём вместе со мной после кофе на скотный двор. Ты получишь удовольствие…

— У меня есть лучшее удовольствие для нашего любознательного сына, — с издёвкой сказал Герман. — Посмотри-ка, я принёс тебе номер «Курье де ла Мартиник».

Калиш протянул сыну газету, в которой было аккуратно подчёркнуто несколько строк. Гертруда переводила испуганный взгляд с мужа на сына.

Франц взглянул на обведённое карандашом объявление:

— Что вы хотите этим сказать? — Франц еле сдерживался.

— Меня интересует, можно ли утверждать, что народам Австрии живётся хуже, чем неграм во владениях Франции — страны революции, как ты давеча изволил выразиться…

— Не только не перестану утверждать, — запальчиво перебил Франц, — я буду кричать, что вы обращаетесь с крепостными, как со скотом!.. Тем хуже для Франции, если и по сию пору в её колониях людей продают, как скот…

— Однако, — прервал отец сына, — именно во Франции постоянно вопят о свободе, равенстве и братстве! Мечта санкюлотов!.. [14]

— Не только во Франции, но и в той стране, в какой вы изволите жить. Эти идеи провозглашались благородными мадьярами…

— …за это попавшими на эшафот? Не это ли ты хочешь сказать?

— Да, Мартинович [15] кончил свою жизнь на эшафоте. И многих благородных и мужественных людей казнили, бросали в тюрьмы, но на смену им приходили другие, потому что живую мысль нельзя ни умертвить, ни удержать в стенах казематов.

— Замолчи! — стукнул Калиш-старший кулаком по столу. — Я не желаю слушать преступные речи в моём доме!

Франц побледнел.

— Я бы давно покинул ваш дом, если бы… — Франц с нежностью посмотрел на мать и оборвал свою речь.

Наступило тягостное молчание.

Франц аккуратно сложил салфетку, бесшумно отодвинул стул и, не проронив больше ни слова, удалился.

Исполненный решимости, он прошёл в чулан и достал оттуда дорожный саквояж и чемодан. Заметив, что запор у чемодана не в порядке, Франц вооружился молотком и клещами, пытаясь его исправить. Но это ему не удавалось. Тогда он положил на место инструмент, решив отнести чемодан к кузнецу. Он был рад поводу уйти из дому и, может быть, в последний раз объехать любимые места — рощи, поля и пруды, с которыми были связаны воспоминания детства и юности.

Глава девятая

На сеновале

Солнечные лучи, проникавшие в конюшню через небольшое оконце над воротами, плохо освещали сеновал. Встречая на своём пути копну сена, аккуратно сложенную у переднего края настила, лучи рассеивались, бледнели, и в глубине сеновала было всегда полутемно. Зато эта куча сена надёжно скрывала от постороннего глаза нашедшего здесь приют Яноша. Только поднявшись по приставной лестнице, можно было его обнаружить между копной и задней стенкой сеновала.

Каталина теперь подолгу просиживала здесь, забросив сад, забота о котором лежала всецело на ней. Игнац когда-то сам был садоводом в помещичьем хозяйстве и передал дочери любовь к разведению редких сортов плодовых деревьев. Дела в саду было хоть отбавляй, но в эти трудные для Яноша дни Каталина не могла ничем заняться: её тревожило будущее Яноша. Он же, напротив, охотнее возвращался мыслями в прошлое: ему как будто хотелось оправдаться перед Каталиной в том, что произошло.

Как радостно было на душе, когда он ждал выхода господ из усадьбы…