Анатомия страха (СИ) - Рябинина Татьяна. Страница 7

— Иди отсюда, шалава! Только учти, что когда эти мальчики выйдут с зоны, вряд ли ты долго проживешь. И я буду рад, если так случиться, потому что за все в жизни положено платить.

«Шалава» подавилась жвачкой и исчезла со сверхзвуковой скоростью. Стоцкий машинально вытер пот со лба замшевой салфеткой, посмотрел на нее с недоумением, протер очки и сунул их в футляр.

— Здоров, Митяй! Дверь закрой на собачку. Рабочий день закончен. Сейчас мы с тобой по стопарику примем. За встречу и для разрядки напряженности.

Он вытащил из сейфа бутылку коньяка и две рюмки, а из стола — большую шоколадку. Пытаясь скрыть улыбку, Дима смотрел, как Валентин, деловито нахмурившись, пытается разломать ее на равные части, не снимая обертки. Вообще Стоцкий всегда напоминал ему слоненка из мультфильма про тридцать восемь попугаев — такой же занудливый, но симпатичный.

— Видал клюшку? — спросил Валентин, отправив в рот шоколадную дольку. — Сам бы убил, да нельзя — потерпевшая! Клейма на ней негде ставить, на потерпевшей. Затащила к себе домой троих парней, устроила стриптиз-шоу до победного конца, а потом, разумеется, написала заявление об изнасиловании. Ей-то пятнадцать всего, а тем придуркам восемнадцать-девятнадцать. С блеском прошла все экспертизы, описала, так сказать, все интимные особые приметы, глазом не моргнув. Ты же знаешь, сколько изнасилований утаивается только потому, что потерпевшие не хотят переносить еще одно унижение — осмотры, расспросы, намеки на то, что сучка не захочет… А эта!… Позвонила мамашам пацанов, потребовала по штуке баксов с носа — и заберет заявление. Пойдут в милицию — отвертится и не заберет. Мамаши-курицы денежки и собрали. Она взяла, а заявление забирать не стала. Фиг теперь чего докажешь! Пытались ей через мамаш еще денег предложить, ну, чтобы взять с поличным, так отказалась! Формально дело выеденного яйца не стоит, надо в суд передавать. Пацаны, вся вина которых в том, что их мозги вместо головы помещаются в письке, попадают в зону и автоматически становят чушаками. Групповое изнасилование несовершеннолетней! Вся надежда на адвокатов. Ладно, Митька, вздрогнули!

Валентин опрокинул в рот рюмку, будто это был не дорогой коньяк, а жуткий сивушный самогон, поморщился, зажевал шоколадкой. Его оттопыренные уши моментально покраснели.

— Плебей ты, граф Стоцкий! — Дима смаковал свою порцию крошечными глоточками, как положено, грея рюмку в ладонях. — Тебе только пиво хлебать. Давай-ка лучше к делу!

— Ты о Балаеве? Эка я тебя на живца выманил!

Дима действительно не виделся со Стоцким месяца два, но черный юмор Валентина ему не понравился.

— Так, закончили балаган! — сухо сказал он. — Как бы там ни было, но мы с ним дружили с пеленочного возраста, считай двадцать лет.

— Прости, Митька, — Стоцкий виновато потупился и налил себе еще. Дима прикрыл свою рюмку ладонью. — Просто эта жаба достала… Я помню, ты рассказывал о нем, и о других, и о своей девушке…

— Да. Когда Света стала встречаться с Олегом, Сергей и Генка стали меня избегать. Особенно после того, как Света погибла. Да и я не стремился с ними видеться, слишком уж все о ней напоминало…

Стоцкий молча достал из сейфа тоненькую папочку.

— Держи. Конечно, я совершаю должностное преступление, но будем считать, что я отвернулся, а ты, мерзавец, воспользовался и сунул свой буратиний нос в мои бумаги.

— А что я буду иметь с того, если своим буратиньим носом что-нибудь разнюхаю? — уточнил Дима.

— Вечную мою благодарность и дюжину «Балтики».

— Годица! Только «троечку», пожалуйста.

— Ты пока читай, а я пару звоночков сделаю. Потом расскажу о том, чего в деле нет. Хотя там вообще еще ничего нет, как-то недосуг.

Дима просмотрел по диагонали несколько листочков, делая себе в блокнот пометки. Заявление, подписанное неким Н.Г.Векшиным, объявление в розыск, показания Ольги, сотрудников…

— Значит, слушай, — Валентин положил трубку и раскрыл потрепанный ежедневник. — Тебе подруга его, кстати, что рассказала?

— Да, собственно, ничего особенного. Ушел из дома т. Бендер. Ни проблем, ни врагов, красота. Вернее, она просто ничего не знает.

— Или говорит, что ничего не знает. На мой взгляд, непростая дамочка, — возразил Стоцкий.

— Возможно.

— А вот мы узнали, что у Балаева были оч-чень серьезные заморочки. Вернее, не были, а назревали, да один хрен. Денежки казенные он хапал просто в наглую. Станция еще и раскрутиться не успела, а уже на грани банкротства. Когда начальство из Москвы приехало да аудит сделало — за голову схватились!

— Деловые разборки?

— Не исключено, конечно. Но в таких делах всегда какой-нибудь дятел Вуди нарисуется, а тут два месяца — и тишина. Мертвая. Боюсь, закопали твоего друга где-нибудь под сосенкой.

— Типун тебе на язык! — разозлился Дима.

— Ага, и два под язык. Между прочим, нам дана установка каждого «потеряшку» разыскивать как труп. Поверь, если человек прячется где-нибудь в тесной землянке, кто-нибудь что-нибудь всегда знает, и слушок пройдет, рано или поздно.

— А если он уже за шеломянем?

— За чем? — не понял Валентин.

— Классику надо читать. У Инки своей спроси. «Слово о полку Игореве». За бугром.

— Да нет, какое там. Ты слушай! Я просто в папку все никак бумаги сложить не могу. Секретарша сказала, что в тот день, пятого июня, ему позвонила женщина, себя назвать наотрез отказалась, заявила, что имя ему ничего не скажет, а дело не терпит отлагательств. Причем голос ей показался знакомым. Балаев поговорил с этой дамой минут пять…

— А секретарша случайно не подслушивала? — перебил Дима, заинтересовавшись.

— Увы! У них там мини-АТС, на которую скоммутированы все станционные линии, кроме двух студийных, которые на прямой эфир идут. То есть все звонки попадают к секретарше, а она их уже разбрасывает по назначению. Когда линия занята, у нее ничего не слышно.

— Жаль. Значит, он говорил пять минут…

— Потом вышел из кабинета, бледный, напуганный, спросил секретаршу, с какого вокзала та ездит на дачу. Она сказала, что с Московского, Балаев ответил: «Не то!» и вышел, больше ничего не сказав. Один из сотрудников станции встретил его на улице, когда тот ловил такси. Дали по телевидению фотографию, обратились к таксистам. И представь себе, нашли. Он приехал на Финляндский вокзал, там его запомнил продавец газет. По его словам, Балаев стоял у расписания, очень нервничал, все время на часы смотрел, вроде, ждал кого-то, потом к платформам пошел. А дальше — тишина, как говорил Шекспир. Мы, между прочим, тоже классику читаем. Иногда. Больше никто его на Финбане вспомнить не смог — ни служащие, ни шантрапа вокзальная. Дали еще одно объявление. Позвонили два человека. Один видел его в приозерской электричке, другой — в сестрорецкой. Кто-то из них врет или ошибается. Может, оба. Тем более не слишком он приметный.

— В Приозерском направлении у нас были дачи, — задумчиво сказал Дима, покусывая ручку. — В Лемболово. Но я знаю, что он свою давно продал.

— А ты, кажется, Аньке отдал?

— Да. Не мог туда ездить. За десять лет два или три раза был, и то, пока родители были живы.

— Из-за Светы? — тихо спросил Стоцкий.

— Из-за Светы тоже. Это трудно объяснить. Понимаешь, нас туда ссылали каждое лето, начиная с младенчества. Кто с бабкой, кто с теткой. Я очень хорошо помню себя именно на даче — и маленьким, и постарше. Помню, о чем думал, чего хотел, чего боялся. А когда стал взрослым — вдруг все изменилось. Приезжаешь весной и видишь, что за полгода деревья стали выше, пруд грязнее, дети, которые вот только что ездили в колясках, целуются в кустах. В городе время идет, быстро или медленно — неважно. А там оно на зиму засыпает, а потом делает рывок. И от этого становится страшно, особенно когда подумаешь, что детские мечты не исполнились — и уже никогда не исполнятся…

Стоцкий задумчиво смотрел на Диму, подперев голову рукой.

— Я, Митрий, давно тебе говорил, что ты не ту специальность выбрал. Ты — этот самый… рефлектор. Или как там это называется — тот, кто рефлексией страдает. Тебе надо было стать философом. Писал бы умные книги о сложной и загадочной судьбе человечества в целом и отдельной личности в частности.