Лодейный кормщик - Богданов Евгений Федорович. Страница 15

— Нда-а-а, указ есть указ. То верно, — уклончиво протянул владыка.

— Не советовал бы я тебе, преосвященный, печься о стольнике да о мужичишке-кормщике. У меня своя голова на плечах.

Афанасий умолк и решил перевести разговор на другое, не желая обострять дальше беседу:

— Как дела у Бажениных?

— Спустили вчера на воду еще один корабль.

— Надо будет съездить к ним на верфь. Давненько не был.

Больше у преосвященного с воеводой об Иевлеве и Рябове речи не было. Однако в своем донесении царю архиепископ подробно и обстоятельно изложил все события, не забыв и о неблаговидных поступках Прозоровского.

4

— Ну как, отошел? — Над Иваном склонился плечистый русобородый мужик с веснушками на щеках и с бородой, в которой запутались соломинки, клочки пакли и еще бог весть что.

Иван хотел поднять руку и не мог. Руки скованы. Ноги — тоже. Он лежал на охапке соломы под узеньким забранным решеткой оконцем. Спину жгло огнем. — Ишь как тебя отделали воеводские холопы! — сочувственно улыбнулся русоволосый. — Ну, теперича все. Больше лупить не будут. Меня тоже поначалу так обработали — неделю валялся.

Иван невесело улыбнулся. Русоволосый сходил куда-то в дальний угол, принес берестяной туесок с водой, приложил край к губам Ивана. Тот, вытянув шею, жадно пил тепловатую невкусную воду, скользя взглядом по лицу своего доброжелателя. Мужик отнес туесок, вернулся, сел рядом.

— За что они тебя так?

— И сам не знаю.

Иван обвел взглядом низкое помещение, набитое узниками. Тут были пьянчужки посадские, мужики, бежавшие с Прилука со стройки, а также и те, кто не заплатил вовремя в казну подати. Узники лежали и сидели на земляном полу, устланном соломой, почесывались, переругивались, и все недобрыми словами костили воеводу и его приказных.

Как и когда попал сюда Иван, он не помнил. Помнил только, что его наказывали за судной избой плетьми якобы за нарушение царского запрета выходить в море на промысел. Там, на скамье-кобылке, под плетьми, он потерял память, и его внесли сюда полуживым.

«Такова воеводская благодарность за мою службу, — с горечью подумал Рябов. — Привел шведов под огонь, на мель посадил крепко, а меня, яко вора, в железа да под плети! Горькая судьбина. Где же правда?»

— Где же правда? — спросил он русоволосого мужика.

Узники рассмеялись:

— Всяк правду знает, да не всяк ее бает [12]. — В ком правды нет, в том добра мало. У воеводы Прозоровского правда и не ночевала!

Потянулись унылые, тягостные дни в тюрьме. Сначала Иван все еще на что-то надеялся. Рассчитывал, что воевода вспомнит о нем, по справедливости оценит поступок, пожалеет, скажет: «Кормщик Рябов сослужил нам немалую службу, выпустите его!»

Но воевода, как видно, забыл о нем. Где там! Разве вспомнит он о безвестном поморе, несправедливо упрятанном в застенок.

Однажды тюремный сторож, приоткрыв низенькую дверь, черную от копоти и грязи, позвал:

— Есть тута Рябов, кормщик Николо Корельского?

— Есть, — отозвался Иван, обрадовано заворочавшись на убогом ложе.

Сторож, воровато оглядываясь, привел его в караулку, где Иван увидел жену.

Немалого труда стоило Марфе узнать, где муж, много бабьей хитрости, уловок пришлось применить, чтобы добраться до тюрьмы, подкупить деньгами сторожа. И вот она стоит перед Иваном похудевшая, с темными обводами вокруг глаз, но все такая же любимая, родная.

— Ивануш-ко о-о! — жарко зашептала Марфа и кинулась ему на грудь. — Любый ты мой, единственный! За что они так тебя наказали, за какую провинку? Нет за тобой провинки, честный ты мой, золотой ты мой!

Иван, звеня цепью, пытался гладить плечо жены. Он не стыдился слез: слишком многое пережил, слаб стал характером. Он был бесконечно благодарен жене за то, что сумела найти его, пробраться сюда, в тюрьму, куда никого не пускали.

Сторож поторапливал. Марфа оставила Ивану узелок с харчами, поцеловала его в сухие, запекшиеся губы и шепнула:

— Я тут в городе буду. К тебе каждую неделю стану наведываться по воскресеньям…

Жена ушла. Иван вернулся в камору. По-братски поделился кормщик с узниками харчами, что принесла жена. На душе стало тепло и тоскливо. Еще тоскливее, чем раньше. Так захотелось на волю, домой, в свою деревню, в родную избу! Так хотелось жить по-старому, по привычному: ходить в море, возвращаться с добычей, париться в баньке, веселиться с друзьями-рыбаками за столом, копаться на огороде, косить сено.

Но все это было где-то далеко, далеко…

Так и жили они целый год: Иван в заточении, в тюрьме, Марфа — и на воле, да в неволе. Она частенько навещала его, приносила еду, теплую одежду к зиме. Иногда удавалось свидеться. Но к весне свидания прекратились — жена истратила все деньги на подкуп охраны.

5

Взломало лед на Двине, и понесся он в Белое море по полой вешней воде. Весной 1702 года Прозоровский был отозван царем из Архангельска. На его место заступило новое начальство — стольник Василий Андреевич Ржевский.

Тридцатого мая Архангельск громовым пушечным салютом и колокольным звоном встречал царя Петра, посетившего берега Двины в третий раз.

На двенадцати дощаных стругах с сыном Алексеем и с четырьмя тысячами солдат-гвардейцев Петр Первый прибыл на Север и, как и прежде, избрал местом резиденции Мосеев остров.

Сразу же по прибытии царь стал интересоваться подробностями баталии, случившейся на Двине почти год тому назад. Отметив распорядительность архиепископа Афанасия и стольника Иевлева, царь наградил их. И тут кто-то из горожан поведал царю о том, что в застенке томится лоцман Иван Рябов.

Царь распорядился немедля доставить его в воеводский дом, где он находился с приближенными.

Два солдата-гвардейца вели Ивана Рябова, дробно стуча каблуками по дощатым мосткам.

Иван шел, пошатываясь от пьянящего весеннего воздуха, не ведая, куда его конвоируют, и не зная, радоваться или горевать перед новым испытанием.

— Куда теперь, на виселицу? — спросил он у солдат.

Молчали солдаты. Каменно невыразительными были их лица. На плечах покачивались в такт шагам мушкеты. Вдали над церковными куполами тучей вились галки, оглашая воздух суматошным криком.

Посадские женки шли от колодца с коромыслами на плечах, придерживая руками деревянные ведра с водой и опасливо поглядывая на солдат, ведущих изможденного, обросшего мужика.

Привели Рябова во двор воеводского дома. Приказали подняться на крыльцо. Тут по обе стороны стояли два солдата с ружьями и саблями. Иван замешкался, торопливо перекрестился и, шагнув в темный проем двери, услышал, как позади кто-то сказал: — Царь ноне весел! Проси милости у него…

«К царю привели!» — сердце, Ивана обомлело. С трудом соображая, он следом за Петровым денщиком вошел в просторную залу. За длинным столом, покрытым бархатной с золотым шитьем скатертью, сидело много людей. Петр — во главе застолья, откинувшись всем корпусом назад, смеялся.

Денщик, выждав, когда царь обратит внимание на Рябова, доложил, молодцевато прищелкнув каблуками:

— Иван Рябов, кормщик, ваше величество!

— А-а-а! Рябов! — Петр вышел из-за стола, направился к кормщику.

У Ивана ноги стали будто деревянными. Мелькнула мысль: «Может, стать на колени? Просить милости?» Но злость, накопившаяся за год сидения в тюрьме, заставила кормщика гордо поднять голову.

Сам удивившись неизвестно откуда взявшейся уверенности и звучности своего и будто не своего голоса, Иван промолвил:

— Кормщик Рябов, царь-батюшка… пред твои светлые очи.

Царь подошел, крепко вцепился большой рукой в его плечо, заглянул в глаза. Прочел в них затаенное недовольство, крякнул и выпустил плечо.

— Ну, что скажешь, кормщик? — спросил, отойдя на шаг.