Алхимик - Бойд Донна. Страница 38
Время не слишком изменило его, моего Акана. Он по-прежнему стремился всех просвещать. По-прежнему верил в силу Истины. Все так же пытался реконструировать потерянное… и все так же делал это, невзирая на законы здравого смысла.
Честно говоря, я не читал его произведение. В то время я дал волю своей новой страсти к строительству, проектированию великолепных дворцов и возносящихся ввысь соборов. В этом деле присутствует постоянное стремление создать нечто совершенное из несовершенной материи, желание прикоснуться грубым и материальным к божественному – пусть на миг. Воплощение идеи, проекта в физическом мире камня, строительного раствора и стекла представлялось мне тогда, как и теперь, истинной алхимией.
Я как одержимый занимался своими зданиями и почти забросил магию. Но в оккультных кругах ходили слухи о прекрасном сочинении, о великом даре миру – «Книге без слов», как ее называл автор, чьи зашифрованные рисунки предположительно содержали в себе формулу создания философского камня. Ах, снова этот камень! Только дилетанты воспринимают его буквально. И только Акан мог додуматься использовать его в качестве символа для некоей гораздо более разумной магии.
Я боролся с собой почти целый год. Я погружался в работу, стараясь забыть, что когда-то слышал об эксцентричном маге, который, по утверждению знатоков, являлся последним из великих практикующих магов древности, алхимиком, открывшим секреты вечной жизни и уединившимся в Италии ради творчества.
Я опасался, что он не захочет со мной встретиться, потому что все еще ненавидит меня. Я боялся, что после долгих, холодных и пустых лет поисков я наконец найду своего брата, а он повернется ко мне спиной.
Но в человеческом сердце скрывается сила, более неодолимая, чем здравый смысл, более могущественная, чем страх. Она превращает королей в трусов, священников в солдат, а самых слабых людей в героев. Ее называют любовью. Но корень ее в обыкновенном одиночестве.
Вот как весна 1586-го застала меня на ступенях виллы вблизи моста Вздохов. Внизу тихо журчали воды канала, за спиной я слышал звуки весел гондольера, удаляющегося на лодке в ночь, окутанную туманом, пахнущую морскими водорослями и старой магией. То, что здесь находится жилище алхимика, было очевидно, пожалуй, только для собрата по ремеслу. Я не заметил густых клубов дыма из труб, коптивших небеса в таких городах, как Париж или Прага, где алхимики – которых по понятной причине называли «коптилками» – селились плотно, занимая целые улицы. Я уловил слабый запах паров кислоты из жарко горевшего очага, услыхал низкое гудение алхимической печи, спрятанной глубоко в недрах дома, – но только потому, что мой нос улавливал подобные запахи, а уши выделяли из симфонии шумов знакомые звуки. На входной двери красовалось цветное изображение змеи, кусающей себя за хвост, уже поблекшее под действием вредоносной влаги, постепенно разрушающей Венецию с самого ее возникновения. Многие люди узнали бы этот символ, но лишь двое из ныне живущих могли бы объяснить его смысл, опираясь на знания обители Ра. Я и Акан.
Есть одно вещество, которое, будучи медленно смешано с азотной кислотой и под заклинание мага нанесено на твердый предмет, состоящий из элементов земли – такой как камень или дерево, – заставляет молекулы этого предмета на краткое время разъединиться. Я применил это вещество для того, чтобы просунуть руку сквозь стену дома Акана и отодвинуть засов, защищающий от нежданных гостей.
Тихо проскользнув в темную прихожую под щитом невидимости, оберегавшим меня от слуг, которые могли бы оказаться внутри, и в оболочке защитных чар, призванных избавить меня от всяких неожиданностей, я приступил к обследованию дома.
Я принес с собой маленький светящийся шар, который по моему желанию мог испускать свет разной интенсивности: его хватило бы и на банкетный зал, и на мышиную норку. Пробираясь по незнакомым помещениям, я рассеивал лишний свет с помощью щита невидимости, стараясь случайно не разбудить спящих обитателей дома.
Лучи моего «фонарика» выхватывали из мрака изящные колонны, отбрасывавшие янтарные тени на оштукатуренные стены и великолепные «обманные» фризы с изображением сцен из давних времен. Полы были из полированного розового мрамора, инкрустированного лазуритом, на куполообразных потолках резвились купидоны. Я восхищался высокими окнами, проходами под изогнутыми арками и словно парящей в воздухе элегантной, высеченной из мрамора лестницей, разделяющей огромный холл надвое. В ее конструкции прослеживались мои любимые приемы. Мысль о том, что виллу, в которой живет Акан, мог построить мой ученик, позабавила меня. Позабавила и встревожила, а отчего – в тот момент я не знал.
В доме царила сонная тишина ранних утренних часов. Я, пролетающий через залы и пустые до поры комнаты, в компании туманного света – настолько слабого, что он мог оказаться всего лишь плодом воображения какого-нибудь мечтателя, – ощущал себя призраком. И все-таки я знал, что Акан в доме. Он ведь остался моим братом, и я ощущал его присутствие так же верно, как собственное сердце, тяжело и глухо стучавшее в груди.
Я поднялся по лестнице к пышной приемной, обитой золотистым и красным штофом; шесть выходящих из нее арочных дверей вели в огромную бальную залу. В гостиной висели люстры столь тонкой работы, что в темноте напоминали тончайшие паутинки. Я заглянул и в музыкальную комнату, и студию для рисования, благоухающую свежими цветами. Этот особняк по многим признакам скорее принадлежал богатому молодому человеку со вкусом и понятием о жизни, знающему, как сохранить свое весьма неординарное место в обществе, а не алхимику.
Другая лестница, на этот раз из резного кипариса, напоминающая увитую цветами шпалеру, вела к анфиладе комнат, отделанных красным бархатом. Здесь пахло вином и сексом. Я на миг осветил фонариком двух спящих мальчиков, раскинувшихся среди покрывал, но и тут не обнаружил ничего интересного. Рядом помещалась студия художника – в ней на мольберте стояло неоконченное полотно, на котором был изображен один из мальчиков. Другие комнаты пустовали. В спальне я обнаружил пребывающую в объятиях Морфея женщину – ее рыжие кудри разметались по подушке, однако мужчина, храпевший на кремовых холмиках ее грудей, не был Аканом.
Наконец я вошел в комнату, которую искал, и замер. Я стоял неподвижно, заслоняя свет, сдерживая дыхание и жизненную энергию, и рассматривал ее.
В жизни человека, независимо от того, сто лет он прожил, тысячу или десять тысяч, память – вещь специфическая. Кажется, что определенные события застывают во времени, оставаясь такими же отчетливыми, какими были в реальности, другие – размываются и тают. Похоже, отчетливость памяти не имеет никакого отношения к значимости происшествия. Возможно, вы хотели бы узнать, встречал я Юлия Цезаря или нет. Но я и сам охотно задал бы кому-нибудь этот вопрос. Но я могу в точности описать, как пахла река Тибр в один зимний день за сто лет до его рождения. Логично предположить, что увеличение продолжительности жизни влечет за собой возросшую способность запоминать то, что человек узнал и испытал, но это не так. Человек учится полагаться на иные способы сохранения того, что для него ценно.
Стены личной спальни Акана покрывали росписи, и я сразу понял, что это такое: его воспоминания. Там обнаружилось несколько пейзажей – на некоторых шумело море, – но преобладали портреты. В большинстве своем женские. Его жен.
Они были изображены на разных жизненных этапах – от юной невесты до пухлой матроны; фасоны их нарядов охватывали несколько столетий. Все были красивы, богато одеты, искусно написаны. Но все-таки что-то в них и во всей коллекции в целом породило в моей душе смутную тревогу. И как я ни пытался, не мог определить, что именно.
Акан спал один на большой кровати с пологом, отлично защищающим от насекомых венецианского лета и зимних сквозняков. Тяжелые тканые портьеры сейчас были отодвинуты к стене, и сквозь дымку тонкой газовой сетки я увидел его таким, каким он остался в моей памяти: резкие черты гладкого, без морщин, лица, спокойного во сне, темные волосы, более короткие, чем когда-то; длинное худощавое тело под тонкими полотняными покрывалами. Дыхание его оставалось глубоким и ровным.