Тебе этого не понять - Андерсен Лайф Эспер. Страница 7

Мне почудилось, родитель вот-вот взорвется, лицо у него стало багрово-фиолетовое. Ну, и пошло-поехало:

«Ах ты сопляк, да как ты смеешь? Ты что, вздумал меня учить, как мне вести себя в собственном доме? Пока что я за него плачу, понял? И не намерен спрашивать у собственных детей, что мне можно и чего нельзя!»

Звучало это, разумеется, в высшей степени остроумно, но ни на Курта, ни на меня особого впечатления не произвело. Потому что, понимаешь, говорил он это все, продолжая сидеть в кресле и держа в руках дурацкий утиный комикс. А вокруг было набросано множество других таких же журнальчиков. Вид у него был, прямо скажем, не слишком устрашающий. Так что мы с Куртом не бросились врассыпную, а остались стоять, где стояли. И смотрели прямо на него. Потому что на двести процентов были уверены в том, что в данный конкретный момент сила на нашей стороне. И потом, он нас замучил, мы жутко от него устали. Нет, ты пойми, дело было не в нас самих. Нам что, у нас все, в общем-то, было в норме. Мы из-за мамы мучились. Она как придет с работы, на нее сразу столько навалится, что просто ужас…

Да ладно, ладно, молчи. Я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать: что мы с Куртом сами хороши — чем мучиться, взяли бы да помогли, что мы свиньи и больше ничего. Все верно, свиньи. Я совершенно с тобой согласен. Теперь мы с этим делом разобрались — то есть помогаем и все такое прочее. А тогда мы этого не делали. Во всяком случае, особенно не напрягались. И, конечно, это было идиотство. Но ведь родитель-то все дни просиживал дома, а он же все-таки взрослый. Да нет, я понимаю, что это чепуха, но, в общем, что было, то было. И мы действительно от него устали. От этих его заскоков и вывертов… ну, сам понимаешь. Сколько можно? Мы уже просто не выдерживали оба, и я и Курт. Дольше всех держалась мама, но об этом я еще расскажу. Я ведь еще не кончил.

Ну так вот, значит, я говорил об утиных комиксах и как он вызверился на Курта. Мы просто-напросто не реагировали на его громы и молнии. Стояли и ждали, когда он утихомирится. И слушать его было довольно тоскливо. Вид у него был до того жалкий, что у меня в животе заныло, я ведь очень его любил, а он правда был ужасно несчастный. Но, когда он кончил, мы ушли. Я шел и хлюпал носом.

Ты знаешь, что это такое — хлюпать носом?

Ты знаешь, что такое — хлюпать носом из-за того, что твоего отца оставили без работы, и он страдает, и таскает у тебя из шкафа глупые комиксы, и пьет все больше и больше пива? Ясно, не знаешь. А я вот знаю.

Я никуда не пошел в тот день. То есть не пошел в какоето определенное место. Просто бродил по улицам долго-долго.

Помню, я проходил через какой-то не то парк, не то что-то в этом роде. В общем, там росли какие-то деревья. А рядом стояли старые дома. И, помню, я шел и думал, как жаль, что со мной сейчас нет отца».

Глава 9

«Он совсем чокнулся комиксами про селезня Андерса. И про Человека — Летучую Мышь, про Супермена, про Тарзана. Всю нашу комнату перерыл. Курт, разумеется, не утерпел и высказался. Как-то вечером, после того как родитель в очередной раз шарил по нашим шкафам в поисках комиксов, Курт выдал ему на полную катушку. На него иногда найдет, он прямо как законник строчить начинает. И вот сидим мы за ужином, и вдруг его повело.

«Мною установлено, что ты завел себе абонемент в моей библиотеке, — изрекает он с таким видом, будто только что проглотил с потрохами целого профессора или даже двух — физиономия до того надутая и важная, что сил нет. — Однако я бы тебя попросил обращаться к ответственному дежурному, с тем чтобы у меня была возможность контролировать выдачу и возврат журналов. Ибо ты, к сожалению, имеешь обыкновение посещать библиотеку в мое отсутствие».

Понять Курта, конечно, можно, и все же я готов был его придушить. То есть, разумеется, было довольно-таки противно, что родитель погряз во всех этих Тарзанах, Андерсах и прочей мути. Но все равно… Можно же было сказать ему об этом по-другому. Человек и так в тоске, верно. И к тому же он вообще не переваривает Куртовой трескотни. Потому что, я уж тебе говорил, тарахтеть — это он может, Курт. Причем без передышки, пока всех не уморит.

Ну, и, конечно, скандал был дикий. Родитель завелся; раскричался: что за безобразие, да кто дает нам деньги на карманные расходы, да на чьи деньги, в конце-то концов, куплены все эти Андерсы и Тарзаны. А мама пыталась остановить военные действия, мол, стоит ли затевать ссору из-за каких-то дрянных журнальчиков, которые мы с Куртом все равно уже не читаем, и я тоже что-то такое вякал. Ну, и кончилось тем, что ужин остыл, и когда мы все четверо наконец угомонились и принялись за еду, холодную и засохшую, то никто из нас счастливее не стал. Дело, естественно, не в еде, можно привыкнуть есть подливку, на которой сверху наросла пленка, и картошку, которая засохла снаружи и остыла внутри. Но, если это все просто так, если это абсолютно ничего не дает, тогда, знаешь ли, удовольствие получается сомнительное.

А ведь тут это действительно ничего не дало. Единственным результатом было то, что родитель начал ездить в город, обменивать эти журнальчики на другие. Он нашел лавку, где торгуют подержанными книгами и всякими такими вещами — сдаешь туда пятьдесят журналов да плюс доплачиваешь по пятьдесят эре за штуку, а взамен получаешь пятьдесят других. Но, если ты думаешь, что он привозил оттуда только безобидные комиксы про селезня Андерса, ты очень ошибаешься. Там были и всякие не слишком приличные журнальчики, которые наверняка стоили дороже. И это в то время, когда он совсем ни черта не делал. Даже пивные бутылки за собой не убирал. Рассчитывал, что мы с Куртом придем из школы и вынесем их на кухню. И мы выносили. Потому что скандалы нам осточертели.

Ну, а мама, значит, терпела-терпела, а потом задала ему жару. Мы с Куртом давно замечали, что ей уже здорово надоело приходить с работы и подбирать за ним разбросанные журнальчики, и вот как-то раз она его проучила.

Ты-то не знаешь мою маму, но она у нас правда молодчина. Заглянул бы как-нибудь вечерком, сам бы увидел. Так вот, однажды приходит она с работы, и вид у нее еще более усталый, чем всегда. Смотрю, она идет прямо в большую комнату, а сама даже пальто не сняла. Входит, садится в кресло и глядит по сторонам: штук пять пивных бутылок, ворох журналов, пепельница, доверху заполненная окурками, — она молчит, ничего не говорит.

Немного погодя выходит на кухню, потом возвращается обратно, и все молча. Мы с Куртом сразу заметили неладное, но в чем дело, не знаем. Ну, сидим, ждем, что будет, а отец, видим, тоже не может понять, что такое происходит. Но мама все молчит и молчит, долго ничего не говорила.

Родитель сидит как на иголках, не придумает, что ему делать. В общем, знаешь, как бывает: чувствуется что-то такое в воздухе, а что — неизвестно. Всем уже не по себе стало. Меня так и подмывало удрать, но что-то удерживало. Наконец мама посмотрела на свои часы и говорит:

«Курт и Пелле, наденьте куртки. Мы с вами уходим».

Родитель до того изумился, что так и застыл с отвалившейся челюстью.

«Что за дьявольщина! — говорит. — Ничего не понимаю! А ужинать мы что же, сегодня не будем?»

«Почему не будем? — говорит мама, спокойно так говорит. — Мы трое, во всяком случае, будем».

««Мы трое»! Что ты хочешь этим сказать? А я, по-твоему, голодать должен?»

«Это уж дело твое. Мы с ребятами пойдем куда-нибудь поедим, но только одни, без тебя», — отвечает мама и поднимается с места.

«Совсем спятила баба! — вопит родитель и вскакивает со стула. — Да что на тебя такое нашло?»

«Прекрати, пожалуйста, Карл, — говорит мама. — Вопервых, я бы попросила не называть меня бабой, а вовторых, раз я сказала, значит, так и будет. И если уж тебе угодно знать, что на меня нашло, я тебе скажу: я устала. Устала нести двойную нагрузку — на фабрике и дома, да плюс еще быть тебе нянькой. У тебя весь день свободен, а ты палец о палец не ударишь. Думаешь, я не понимаю, что безработным быть совсем несладко? Но, если ты не возьмешь себя в руки, пойми, ты же пойдешь ко дну… Ну ладно, я с ребятами ухожу. А ты, если хочешь есть, сам о себе позаботься. И не забудь, пожалуйста, за собой убрать».