Сентябрь + сентябрь - Коршунов Михаил Павлович. Страница 13

Тёма тут же попросил, чтобы ему опять дали слово, потому что, когда выступал, он, видите ли, оговорился — про зелёный лук сказал, что его уго­щали, а про огурец не сказал. А огурцом его тоже угощали.

Коллективные вожатые ответили, что это не называется «оговорился», а называется «недоска­зал».

Тёма тут же попросил, чтобы ему опять дали слово, потому что он тогда не будет оговариваться, а будет досказывать. Но Тёме никакого слова боль­ше не дали.

Терпение лопнуло у всех!

А когда выступал Первыш, он сказал, что попробует сделать копию с Петиной картины. Для себя. На память.

Боря сказал, что можно будет и другие картины нарисовать. И вовсе не обязательно делать копию. А потом картины отнести к художнику, чтобы он посмотрел.

— А где мы его найдём, художника? — спроси­ла Галя.

— В лесу.

— Конечно, — подтвердила Лиля. — Пойдём снова в лес и отыщем художника.

— Тогда я нарисую картину прямо в лесу,— сказал Первыш. — Свою собственную.

Глава 10

Вроде ты мыслящий человек, а тебя иногда опять превращают в самого обыкновенного ученика-первоклассника: заставляют пересчитывать, сколь­ко прямых углов в классе, спрашивают, кто такая муха (это у него-то, Мухина), или напоминают, что нельзя говорить «мост с перелазами», а надо гово­рить «мост с перилами», потому что нельзя назы­вать перила перелазами.

Или вот ты читал уже нормально и разговари­вал нормально, а оказывается, нет, не нормально: ты читал и разговаривал и не следил, в каком месте в это время находился твой язык. А надо следить. Беспрерывно. Кто придумал — неизвестно.

Или учись говорить звук «тр».

Ходишь трыкаешь.

А если сел и сидишь, то следи за локтями, нога­ми и спиной. Где они у тебя и что с ними.

Совсем уже возвращаешься к временам детского сада. И тогда впадаешь в отчаяние и примитивно объедаешься сладким. Это папа говорит в отноше­нии примитивного объедания сладким и что ве­дёт это к расслаблению воли, а иногда и к потере человеческого облика.

Ещё бы!

Какой может быть человеческий облик у чело­века, измазанного по самую шею с ушами вареньем или каким-нибудь джемом. Подобный человек не в состоянии языком даже трыкнуть.

Такое положение ещё называется «дальше ехать некуда».

Это сказала Серёжина бабушка, когда застала Серёжу в таком вот печальном виде. Пришла из своего дома к ним в дом, в гости, и застала. Серёжа не ожидал, что бабушка придёт: волю расслабил и потерял человеческий облик.

И тогда бабушка сказала:

— Дальше ехать некуда…

И верно, некуда и не на чем. Разве что на улит­ке, когда не поймёшь, то ли едешь ты куда-нибудь, то ли никуда не едешь. И вообще, как Светка, склеи­ваешь языком газеты.

С подобным состоянием надо, конечно, бороть­ся. Это понимает Первыш, и все его друзья пони­мают. Тут никакой День здоровья не поможет. Только сам себе поможешь.

А в чём причина всего этого?

В зазнайстве.

Так папа говорит Первышу.

И поэтому надо считать в классе прямые углы, выяснять, кто такая муха, или трыкать языком. Надо быть скромным. И даже несмотря на то быть скромным, что построен планетоход и собственная картина в лесу нарисована.

Первыш любит разговаривать с папой. Папа ста­вит очередной опыт или, приколов к чертёжной доске чертёж, разглядывает его. А Первыш приходит к отцу из своего школьного уголка (между прочим, прямого), и они разговаривают.

Совсем по-взрослому, по-настоящему и про всё настоящее.

Или ни про что не разговаривают. Первыш си­дит с отцом и молчит. Молчать тоже приятно.

Отец работает, а ты наблюдаешь, как он рабо­тает, и думаешь: отец взрослый, а ты ещё не взрос­лый, он инженер, ты ещё не инженер. Но ты его сын и, может быть, станешь инженером или ещё кем-нибудь, достойным отца. Директором завода, на­пример.

И вдруг к тебе принесут чертёж, в котором вы­резана шестерёнка, и никакого зацепления в чертеже не будет. Пропало зацепление.

И ты вызовешь тогда к себе эту глупую девчонку с ножницами (а это будет, конечно, девчонка) и заставишь её объясняться.

Уж она у тебя попрыгает, поизвиняется раз двадцать.

Нет, лучше — тридцать.

Нет, лучше — сорок.

Пускай извиняется, о пощаде просит. Можно ещё заставить её пересчитать все прямые углы на заводе или языком потрыкать двадцать раз.

Нет, лучше — тридцать раз.

Нет, лучше — сорок.

Напрасно, что ли, ты учился на директора! Вот то-то, что не напрасно.

Сидишь думаешь про такое приятное, пока спать не захочешь. И в конце концов засыпаешь директо­ром завода.

Глава 11

Технические средства на уроке — это проектор для диафильмов и проигрыватель для пластинок.

Появились технические средства неожиданно. Принесли их Тамара Григорьевна и коллективные вожатые из 10-го класса. Они помогли ей принести.

1-й «А» заволновался: в классе нечто новое, прежде невиданное.

Проектор и проигрыватель установили на учи­тельском столе, подключили провода. Раздвинули штатив и на нём натянули бумажный экран перед самым аппаратом. Не забыли проверить и выклю­чатели.

Когда коллективные вожатые ушли, Тамара Григорьевна сказала речь про эти самые техниче­ские средства в школе. Они будут помогать ребятам учиться — и проектор и проигрыватель. А со време­нем — и телевизор, и магнитофон, и разные другие машины-автоматы, которые называются кибернети­ческими.

Машины будут помогать и учителям: будут проверять тетради, вести дополнительные занятия с отстающими, спрашивать на экзаменах и даже вы­ставлять отметки.

Сейчас в проекционный аппарат Тамара Гри­горьевна заправит плёнку диафильма с рассказом Льва Николаевича Толстого «Акула». На проигры­ватель поставит пластинку с текстом этого же рас­сказа. И ребята будут смотреть и слушать.

Читает рассказ народный артист СССР Грибов.

А потом ребята сами познакомятся с этим про­изведением Толстого в книге. И будет очень хоро­шо, если сумеют прочитать в классе, как народный артист.

Ребята зашумели, начали устраиваться поудоб­нее за столами — ведь будет звуковое кино.

Некоторые попытались подвинуть свои столы поближе к экрану, но Тамара Григорьевна сказала, чтобы прекратили шум и всякие движения. Экран она поднимет высоко на штативе, и всем будет вид­но про акулу и слышно.

Но Коля всё-таки незаметно подъехал со своим столом поближе. И Боря подъехал, и Серёжа.

И всё осталось бы не замеченным, если бы не Галя. Она закричала:

— Тамара Григорьевна, они к вам едут!

Тамара Григорьевна сразу, конечно, обратила внимание и заставила друзей отъехать обратно.

Экран она подняла высоко на штативе.

— А как же свет в окнах? — спросил Тё­ма. — Свет мешать бу­дет. В кино не бывает, чтобы свет в окнах…

И Тёма пригото­вился долго и нудно говорить про свет в ок­нах, а может быть, и про землю в кульках.

Но Тамара Григорьевна решительным голосом сказала:

— Новиков, замолчи! И Тёма замолк.

А Тамара Григорьевна ещё сказала, что свет в окнах не помешает. Она включила проектор, и ребя­та увидели на обратной стороне экрана, с изнанки, изображение акулы и корабля.

Совсем отчётливо увидели при дневном свете.

Тамара Григорьевна включила проигрыватель, и раздался голос народного артиста. Народный артист начал рассказывать про акулу и про ко­рабль.

Случилось это давно, на военном парусном ко­рабле. Плыли на нём два мальчика. Один из них был сыном старого артиллериста, который тоже плыл на корабле.

Пластинка изредка тихонько гудела, щёлка­ла — посылала сигнал, — и в этот момент Тамара Григорьевна передвигала плёнку в аппарате. На экране появлялась новая картинка, и то, что гово­рил артист, совпадало с изображением.