Опальные - Авенариус Василий Петрович. Страница 32

— Ну, ну, прости; не во гнев тебе слово молвилось. И козявка тоже тварь Божия.

— Да должна знать свое, козявкино, место. Где был сейчас?

— Был я в городе, да не по своему хотенью, а по атаманскому веленью.

— Что ты там мелешь, Кирюшка? — заметил ему шепотом Илюша.

Тот толкнул его локтем в бок, чтобы молчал, а сам продолжал "молоть":

— Спосылал он меня вот за родным братцем нашего боярчонка: отвезем его тоже до Камышина.

— Так бы и сказал. Ну, что же, вам, стало, на атаманский корабль?

— На атаманский; да не знаем вот, где теперича за темнотой и искать его.

— А вон там, впереди других.

— Да туда посуху и не добраться!

— Ну, ладно, так и быть, на своей лодке подвезу уж вас.

— Будь отец родной!

Уселись они в лодку к казаку и минуту спустя причалили к "Соколу"-кораблю. Здесь последовал опять опрос со стороны дневального казака. По брошенному им сверху канату оба мальчика вскарабкались на палубу.

Тут вдруг из окружающей тьмы выросла перед ними могучая фигура самого атамана.

— Вы-то оба отколь?

Природное нахальство сразу покинуло Кирюшку. Путаясь, он залепетал, что гулял-де по берегу, да наткнулся на своего меньшого боярчонка… Но Разин прервал его строго:

— Не лги! Сказывай сейчас: куда и зачем бегал?

— Его посылал за мной брат мой Юрий, — заявил тут без обиняков Илюша.

— Для чего?

— Хотел проститься со мной.

— Проститься? Значит, этот негодник разболтал уже, что мы уходим? А тебе кто выдал? — обратился Разин к Кирюшке.

— Никто, батюшка Степан Тимофеич. Слухом земля полнится…

— Сам подслушал, стало?

— Ей-ей, нет… Будь я проклят…

Темнота огласилась звонкой пощечиной и воплем Кирюшки.

— И будешь проклят! — сказал Разин. — Ври, да знай меру. Может, и воеводы теперича про то уже знают?

— Нет, окромя меня, он ни с кем больше не виделся, никому не говорил, — уверил Илюша, и в звуке его голоса было столько правдивости, что словам его нельзя было не дать веры.

— Во всяком разе, сударик мой, в город к воеводам ты уже не возвратишься, — объявил ему успокоившийся атаман. — Да и братцу твоему с тобой не будет у нас так скучно.

— Так мы будем с ним отныне уже вместе? — даже обрадовался Илюша.

— Вместе, в одних хоромах! — усмехнулся Разин и приказал Кирюшке приготовить постель новому постояльцу.

— Вот те и хоромы, подлинно боярские! — говорил Илюше Кирюшка, отворяя дверцу в низенькую клетушку пространством в квадратную сажень.

Юрий вскочил со своей постели — мешка, набитого сеном, — на которую в ожидании брата прилег не раздеваясь.

— Пришел-таки проститься!

— Не проститься, а остаться с тобой, — отвечал Илюша.

— Две пташки в одной западне! — добавил от себя Кирюшка. — За двоих вас атаман-то возьмет и двойной выкуп.

— Ну, это бабушка еще надвое сказала! — как-то загадочно возразил Юрий. — А теперь, Кирюшка, уходи-ка: нам с Илюшей есть о чем еще без тебя потолковать.

И между двумя братьями, снова соединенными после долговременной разлуки, завязалась самая задушевная беседа.

У Юрия не было уже причины скрывать от Илюши настоящую цель таинственного ухода казачьей флотилии. Как, действительно, подслушал мимоходом Кирюшка из разговора Шмеля с другим сотником, сверху от Нижнего шел богатый купеческий караван. Царская грамота, которую разницам отпускались все их прежние вины, была уже в кармане у их атамана. Ждать от воевод какой-либо новой благодати было нечего. А сверху Волги добыча, как по заказу, плыла разбойникам сама в руки. Как же было им упустить такой вожделенный случай?

— Но и мы своего тоже не упустим! — говорил Юрий. — Ты видел ведь под кормою нашего корабля запасную лодочку?

— Может, и видел, не помню, — отвечал Илюша. — А что?

— Да в ней все дело. Подстерегать караван казаки будут в камышах меж Черным Яром и Царицыным. Как крикнет им атаман: "Сарынь на кичку!", они бросятся на чужие суда, а мы тем часом прыг в нашу лодочку и были таковы!

— Вместе с княжной?

— Ну, да, конечно! Когда нас хватятся, мы будем уже на берегу; а им в больших их стругах и к берегу-то не пристать: слишком вязко да мелко.

Пылкость и самоуверенность, с которыми старший брат развивал свой рискованный план, заразили и младшего.

— Смелым Бог владеет! — сказал он. — А с самой-то княжной ты, наконец, сговорился?

— Случая все еще не было; да и сговариваться нечего. Знает же она от княжича, что я ее, так ли, иначе ли, выручу.

— А вдруг она еще заупрямится?

— Заупрямится уйти от разбойников и вернуться к своим?

— Да почем знать?..

— Перестань, Илюша, глупости говорить; да это курам на смех!

— А Кирюшку ты упредил?

— Теперь-то мы и без Кирюшки обойдемся, все вернее. Какое счастье, Илюша, что ты опять со мною!

Глава девятнадцатая

"САРЫНЬ НА КИЧКУ!"

Третий день уже плыли разинцы вверх по Волге — плыли, как самые мирные люди: гребцы работали веслами в такт распеваемых ими молодецких песен, а товарищи, им подтягивая, занимались каждый своим делом: кто переставлял паруса, кто чистил свое оружие, кто чинил свою одежду; вечером же, когда флотилия стояла на якоре, иные забавлялись и рыбною ловлей неводом, либо на удочку, другие собрались в кружок для приятельской беседы; словом сказать, разбойничьих наклонностей у них словно не было и в помине.

Атаманский "Сокол"-корабль шел во главе остальных судов. Сам атаман то и дело появлялся на носу корабля, зорко посматривая вперед. Но кругом была тишь и гладь, и Божья благодать. Солнце ласково светило с безоблачного неба; попутный ветер надувал паруса в облегчение гребцам; над мачтами безотлучно реяли стаи коршунов в чаянии добычи, а мимо них, как бы издеваясь над их жадностью, проносились целыми тучами с громким хохотом черноголовые, сизокрылые чайки-мартышки.

И в самом деле, никакой добычи ни двуногим, ни крылатым хищникам, казалось, не предвиделось. Попадались, правда, временами встречные плоты и рыбачьи ватаги. Окликнет их со своего "Сокола"-корабля атаман, и на голос его, разносящийся по водяной поверхности громогласной трубой, те послушно тотчас останавливаются. Да что взять с этаких сплавщиков, не выручивших еще за свои бревна даже грошей? А у рыбаков заберут казаки рыбы, сколько на день им требуется, и отпустят их опять с миром.

Илюше среди ославленной казацкой вольницы вначале было-таки жутковато; но, приглядевшись ближе к отдельным казакам, натурам грубым, но, по-видимому, добродушным, он стал понемногу привыкать к своему новому положению. Ведь и на этом воеводском жильце Леонтии Плохово они волоска не тронули: когда тот, пролежав больше суток пластом в своей каморе, показался наконец на палубе, его провожали только со всех сторон нагло-насмешливые взгляды, так что он счел за лучшее укрыться опять в свою раковину. С того самого часа Илюша его уже не видел.

Княжна-полонянка Гурдаферид, напротив того, являлась всегда аккуратно к атаманскому столу. Правда, в начале своего пребывания у казаков (как слышал Илюша от Юрия), она не хотела и прикасаться к кушанью разбойников. Но Разин, уже порядком охмелевший, как прикрикнет тогда на нее:

— Это еще что за бабьи причуды! На Хвалынском море я такой же хан, как и твой батька Менеды-хан, а на Волге и подавно. Не станешь кушать, так спущу тебя в воду раков ловить — и поминай как звали! Ну, что же, исполнишь ты мою волю аль нет?

Побледнела голубушка белее полотна, и в глазах у нее выразился такой неподдельный ужас, что и разгоряченный вином разбойник сжалился, опомнился.

— Ну, ну, дурашка ты моя, — заговорил он с небывалой для него мягкостью. — Не станешь кушать, так ведь с голоду ножки протянешь. Не махонькая, слава Богу, понять должна. Чтобы меня, хозяина, не обидеть, может, все же чуточку-то отведаешь? Вкусно ведь, право слово.

И она отведала. С тех пор она никогда уже не отказывалась ни от стерляжьей ухи, ни от бараньего бока с кашей — этих двух любимых блюд непривередливого вообще насчет еды казацкого атамана. Зато, как только Разин со своими старшинами, покончив с едой, принимался угощаться брагой, медом или просто "зеленым вином", она с молчаливым поклоном поднималась с места, брала с серебряного подноса какой-нибудь фрукт, какого-нибудь лакомства: грецких орехов, винных ягод, кишмиша, халвы, рахат-лукума, — и уходила вон неслышною поступью. Иногда она усаживалась поодаль на корме, на нарочно поставленной для нее скамейке, покрытой цветным турецким ковром, а еще чаще того удалялась просто в свой покойчик.