Амето - Боккаччо Джованни. Страница 11

Так окончив рассказ, она нежным голосом на приятную мелодию запела:

XIX

XX

Речи нимфы, ее пылкая страсть, дивная красота и ангельский голос вместе с неповторимым напевом исполнили Амето таким восхищеньем, что он, полагая Аффрона счастливейшим из возлюбленных, не раз пожелал оказаться на его месте. Уж он бы уступил куда меньшим мольбам, да по правде сказать, если бы думал, что из этого выйдет толк, сам простер бы мольбы перед прекрасной нимфой. И раньше она ему нравилась, а теперь после рассказа стала нравиться еще больше, если бы ему достало силы отлучить от сердца любовь к Лии, он сделал бы это ради Мопсы, но сил не достанет. Однако, насколько это было возможно, рядом с Лией он принял в душу и прекрасную нимфу, и вместо одной страсти оказался пронзен сразу двумя. Похвалив речь и пение послушной нимфы, он обвел взглядом круг в раздумье, кому указать черед. И обратился к той, что сидела подле первой, одетая в пурпур:

– О дева, вам надлежит продолжить!

С шаловливым движением, чуть потупившись и от смущения покраснев, она отвечала, что готова повиноваться, и тотчас плавным голосом начала:

XXI

– В тех краях, которые омывает своими волнами быстроводный Алфей [53], свергаясь с высоких скал, почти в середине между его истоком и устьем находится местность, где родился мой отец. Простолюдин по рождению, он смолоду полюбил досуги знати и оставил ремесло отца, усердно служившего Минерве [54]. Породив меня от нимфы Корита, речистой, как дочери Пиэра [55] над ясными водами ближней реки, он отдал меня наядам, обитательницам тех мест. А недолгое время спустя после моего рождения покинул мир, расставшись душой с бренной плотью. Чуждаясь как веретен и пряжи Минервы, которой служил мой дед, так и досугов отца и говорливости матери, я с раннего отрочества предалась служенью Латоне [56] и полюбила носить ее мстящие луки. Я уже знала, какая кара постигла надменную Ниобу [57], когда сама вступила в свиту Дианы; и так понравилась ей, что она полюбила меня больше всех девственниц, принявших ее обеты, и, радея обо мне, обучила своим искусствам. Но когда мне исполнилось чуть меньше лет, чем сейчас, и по возрасту я уже годилась в невесты, моя мать однажды заговорила со мной такими словами: «Эмилия, дорогая дочка, ты одна мне осталась опорой в старости, прошу тебя, отступи от своих обетов и приготовься служить Юноне, у которой твоя непорочная красота испрашивает супруга. Дочерний долг обязывает тебя родить мне внуков, как я их родила своей матери. Ты сама похвалишь себя за то, что вняла моему совету, когда, как я надеюсь, Люцина [58] одарит тебя потомством; а если ты ослушаешься меня, пеняй на себя, я лишу тебя родительского благословенья». Выслушав материнскую волю, я прежде всего испросила прощения у моей богини и, заключив, что оно мне даровано, по благосклонному движению ее образа, отвечала, что готова к супружеству, но никогда не оставлю Дианы ради другой богини, если она сама меня не отвергнет. Моя мать, довольная, согласилась и, подыскав юношу по сердцу, чье приятное имя мне понравилось, выдала меня за него замуж. Когда меня привели к нему в дом, гости обильно осыпали мне голову зерном, даром Цереры, приказали сорвать три лепестка с венка Гименея, свидетеля моей чистоты и веселого гостя на свадьбе, и под звуки авзонийских инструментов и шумное веселье праздничной молодежи я вошла в спальню супруга, неся перед собой зажженные факелы счастливой, как мне тогда казалось, рукой. Счастливой, довольной могла бы я назваться в то время, если бы Юнона, покровительница брачных уз, не отдернула руку, наслав на нас горькие испытанья, – видно, не простила она мне того, что я не захотела ее дарам посвятить мою красоту, оставив Диану, чьих милостей л не могла забыть и в супружестве; и хотя, отпразднован свадьбу, я стала недостойна свиты Дианы, но сама не отступилась от богини, и ею не была отвергнута, когда, подобно Каллисто, предстала однажды у источника с бременем, от которого спустя срок разрешилась сыном.

Так я жила, не зная других богов, но вот недавно, когда я посещала храмы нашего города и особенно тот, чьи алтари мы почтили сегодня, нарядно убранная и красивая, некий юноша напел мне на ухо приятные стихи, и только он их пропел, как мне предстала святейшая Венера, спустившаяся с неба в таком же сиянье, в каком почтенному Анхизу, бегущему прочь от ужасного пламени, охватившего кровли, явился средь тьмы его предок. С первого же взгляда раскрылось перед ней мое теплое сердце, и она навечно проникла в него огнем, переменив во мне нравы, обычаи и привычки. Но так прочна была благосклонность ко мне Дианы, что она и тут меня не отвергла, напротив, я еще больше, как мне казалось, вошла к ней в милость. И вот когда грудь моя пылала огнем святейшей богини, я отправилась как-то одна погулять по лугам с луком и стрелами; и, нечаянно возведя глаза, увидела прямо перед собой в воздухе блистающую огнем колесницу, запряженную двумя драконами, подобно колеснице Медеи, спасавшейся от гонителя своего Тесея [59]; правила ею надменная, сверкающая тем же огнем дева в чудных доспехах, в стальном шлеме с высоким гребнем, со щитом в руке, летя прямо к небу стремительнее пущенных тугой тетивой турецких стрел, которым нет равных. Подле нее восседал прекраснейший дух, зажженный ее огнем; и вместе они не раз пытались взять приступом высшие небесные сферы, но отвергнутые, скитаясь по воздуху и оглашая его надменными голосами, распевали такие стихи: