Амето - Боккаччо Джованни. Страница 17

XXVIII

Покуда юная нимфа, ведя долгую речь, воскрешала в памяти прошлое, Амето украдкой созерцал обнаженные прелести дев. На одну взглянет – и возомнит, будто нет ей равных, на другую переведет глаза – вмиг эту восславит, а ту осудит; на третью засмотрится – тотчас решит, что обе первые уступают ей красотой. И так про каждую; а созерцая их вместе, ни у одной не находил ничего, что умаляло бы ее прелесть, и чем дальше, тем больше затруднялся сказать, кто же из них красивее. А между тем, пока он любовался ими, томимый жгучим желаньем, ему являлись разные образы. То он воображал себя в объятьях одной, то сам мысленно обвивал нежную шею другой, то будто впивался в уста третьей, ощущая сладостную слюну; и, приоткрыв рот, хватал им, увы, пустой воздух. То, объятый трепетом, дерзостно замышлял хотя бы одной поведать свои желанья. И хоть не решался их высказать, не зная, с какого конца приступить, все же, вообразив, будто тут же на зеленой траве ему удалось речами склонить к себе одну из прекрасных нимф, от веселья разгорячился так, что покрылся потом; закрасневшись ярче обычного, он лицом выдавал, какое его томит беспокойство, а лукавым взглядом – в какой миг ощущает блаженство. Что ни говорила нимфа, он все пропускал мимо ушей, ибо мысленно всеми силами влекся к нежным рукам и белоснежной груди, позабыв обо всем на свете. Но пока верным воображением он блуждал между сокрытых прелестей нимф, чего ни одна из них не замечала, внимая подруге, пение смолкло, и одна из прекрасных вернула его к яви, прося передать другой бремя повествованья.

Придя в себя от ее голоса, Амето вздрогнул, подобно Ахиллу [117], когда тот пробудился, перенесенный матерью в новые края; чуть смутившись, огляделся и повелел начинать нимфе в белом. Едва на нее пал выбор, не мешкая, она приступила:

XXIX

– В Сицилии, соседствующей с Эоловой Липарой – известной всем кузницей Циклопов, близ того места, где, до поры сокрытые матерью, явились на свет Палики [118], находится местность, откуда произошел мой отец. Однажды, побывав в городе, омываемом Сарно [119], и посетив в нем храмы, где больше поклоняются обманам Меркурия, чем покровительнице Венере, на обратном пути он случайно оказался у подножия плодородной горы Гарган, посвященной Церере, святейшей богине; там он увидел девушку, чьи родичи по некой причине сделались врагами Сатурнии и, гонимые, укрылись в пещерах горы, не дерзая выйти под открытое небо. В алых одеждах, затканных белыми лилиями [120], девушка приглянулась отцу; и он тогда только оставил тучные нивы, когда, сочетавшись с ней брачными узами, получил право увезти ее с собой в Сицилию. Там он породил меня и моих сестер, всего по числу дочерей Пиэра [121]; и все мы так удались красотой, что, любуясь нами, он чуть не навлек на себя гнев Латоны, хотя провинность его была куда меньше той, за которую лишилась детей фиванская Ниобея. Но не во грех будь сказано – от вас, как от самой себя, мне не надо таить правды, – я превосходила красотой каждую из сестер, и меня, любимую дочь, отец нарек Акримонией [122]; отроческие годы я провела не праздно, но и не все время корпела за прялкой: меня обучали разным наукам, и труды мои увенчались успехом. А когда с годами вырос мой разум, я узнала, что отец мой попал в беду, подвергшись злобным гонениям неблагодарной черни; наслышанная о том, что в прошлом от того же пострадало немало людей, я испугалась. И, чтобы отвести от отца опасность, а на случай нужды укрепить его дух, я в смиренных мольбах испросила у богини Беллоны, матери могучего Марса [123], заступничества для дорогого отца, которого я любила и люблю не меньше, чем он меня, а я знаю, что всегда была любимейшей из его дочерей. Богиня столь милосердно и благосклонно вняла моим просьбам, что я дала обет служить ей; с тех пор воздаю ей особые почести, к ней простираю мольбы и ее заступничества ищу в нужде.

Шестнадцать раз я видела созревшие нивы и столько же раз отведала сладкого молодого вина, когда мой отец выдал меня замуж за юношу, который собой был незавиден и наружностью мне не пара; как и я, сицилиец родом, он увез меня в чужие края, разлучив с милой матерью и добрыми сестрами. Вслед за ним я взошла на корабль и под парусом, туго надутым Эвром, покинула Тирренские берега; миновав алчных псов, терзающих Сциллу, мы прошли мимо древнего холма, который Эней насыпал над останками Палинура [124], потом мимо мыса Минервы; оставили по левую руку Каприйский остров и плодородные склоны Сорренто, за ними Стабийские скалы и гордую былым величьем Помпею и, наконец, Везувий, подражающий огненной Этне. Минуя Партенопейские берега [125], бросили взгляд на Поццуоли [126], древние Кумы [127] и теплые воды Байи [128]; по правую руку оставили холм над прахом Эолида Мизена [129], а по левую Питтакузские острова [130], увидели устье яростного Волтурна, вливающего в море мутные от песка воды, и те места, где обрела вечный покой мамка Энея [131]. Со страхом прошли мы вдоль берегов, не разведанных спутниками Улисса, проплыли Алфейскую гавань [132], и стены, по преданию, возведенные Янусом [133], и те, что не взял божественный Цезарь, отойдя быстрым маршем к Илерде [134]. И, наконец, после долгих скитаний в волнах мы завершили нелегкий путь в приветливых гаванях Тибра, у священной Палатинской твердыни; там латинские нимфы приняли меня в свое общество, правда, не без великой зависти, ибо, на взгляд всякого, кто меня видел, я всех превзошла красотой и тем стяжала величайшую славу. Вскоре во всем Лациуме меня называли красавицей-лигурийкой [135], и в недолгое время молва обо мне разнеслась вдоль всего побережья. В том городе держал свой престол первосвященник наших богов [136] – со всех концов света стекались к нему знатные люди, и не было на земле уголка, откуда не прибывали бы к нему именитые посланники; для всех них я стала как бы второй приманкой, а для некоторых первой. Каждый, кто хоть раз увидел меня, в восторге медлил уезжать от лицезрения моей красоты и расточал мне хвалы, без надежды уязвленный неведомыми мне любовными стрелами; но я под их взглядами оставалась равнодушна, как мраморное изваяние; и, не предвидя себе опасности, дорожила ими не больше, чем Анаксарета, еще не превращенная в камень томящимся по ней Ифисом [137], а правду сказать, в душе над ними смеялась. Как часто милые подруги, упрекая меня, говорили:

«О Акримония, ты тверже скалы, неподатливее идейских дубов; что за упорство мешает тебе, твердокаменной, хоть однажды поддаться любви? Думаешь, она минует тебя оттого, что ты превзошла красотой всех нимф по обоим берегам быстрого Тибра? Как бы не так. Твоя красота больше всякой иной влечется к тому, чего ты бежишь; безобразию и правда пристало бежать того, в чем ему отказала судьба. А ты всем одарена вдоволь, только любовью обделена. Так прими же добрый совет, не отвергай благ, не то прогневишь божественную Венеру: ведь она тем нестерпимее жжет грудь, чем упорней сопротивление. Зачем бросать вызов богам? Разве сам Юпитер не был объят ее пламенем? И светозарного всеведущего Аполлона целебные травы разве спасли от любовного жара? Да что говорить, сама богиня, дарительница любви, воспламенялась своим огнем; попросту говоря, весь сонм небожителей познал жар любви, от которого нет спасения смертным. Геракл, совладавший с тяготами земных трудов, не раз был влюблен; Медея, дочь Солнца, могучими заклинаньями не могла избавить себя от любви, да и никто другой. Одна ты против стольких обладателей красоты и божественной власти вздумала жить на свой лад; ты не Паллада и не Диана, им одним, по причинам, о коих не нам рассуждать, пристало бежать любви. Так полюби же, о Акримония, пока есть время, ты хороша собой, ты молода, ты знатна, не упускай сроков любви. Помни, как текучие реки уносят воды к морю и никогда не возвращаются вспять, так часы уносят с собою дни, дни – годы, а годы – молодость, за которой нас ждет два равно жалких конца: либо смерть, либо дряхлая старость; какой бы из них ни выпал тебе на долю, ты восскорбишь о том, что не познала любви. Положим, ты доживешь до старости, но какова ты будешь? Неужто кто-нибудь тобой прельстится, когда гладкие щеки увянут, сияющий румянец поблекнет, а годы выбелят золотистые волосы. Да вздумай ты тогда ими прельщать, тебя отвергнут, и поделом. Какой поре любовь пристала больше, чем юной; все в мире идет чем дальше, тем хуже; золотой век Сатурна миновал безвозвратно; серебряный век Юпитера был все же лучше, чем заступивший медный; но и тот, каким дурным ни прослыл, не был, однако, так низок, как наш глиняный, пришедший вслед за железным. Употреби же необратимо текущее время так, чтобы в старости не корить себя за молодость, прожитую зазря; и, прежде чем не раз оплакать утраченные годы, посвяти их желанной любви. И не мешкай, не то придет пора, когда для любви не останется места и будет поздно наверстывать то, чего нельзя наверстать. Все приметили, как пламенно взирал на тебя сын Юпитера, венчанный правитель богатых металлами богемских земель, достойный любви всякой богини. Но, положим, его не красят преклонные лета; так ведь и правитель галлов, носящих тогу, увидев тебя, восславил твою красоту, и, не будь ты к нему столь жестока, он с радостным ликом открыл бы тебе свое сердце; чем он тебе не пара, тем разве, что слишком знатен. А тот владыка богатых народов Минервы, населяющих Кимврию [138], сколько красноречивых похвал расточал он твоей красоте; сколько раз искал твоих взглядов, диких, как у лесного зверя; пожелай ты, он стал бы тебе достойным возлюбленным. Но что попусту утруждать себя, перечисляя их всех одного за другим, когда ты лучше нас знаешь, сколько и каких людей добивалось твоей любви и кто был ее достоин. Да кроме того, на это не хватило бы и целого дня.