Черная Пасть - Карпов Павел. Страница 111

По ковровой дорожке шел Фадеев. Он был в шапке и длинной, пышной шубе. Стремительный, красивый, деловой. Олеша как-то вмялся в диван, отодвинулся за плечо соседа и хотел быть совсем незаметным.

Фадеев увидел. Низко поклонился и что-то сказал на ходу.

- Редко видимся, но не забыл, - проговорил Юрий Карлович. - Какой силой веет от него! Шагающий...

...И уже после того, как Фадеева не стало, Юрий Олеша с горечью и удивленно ворчал:

- Что наделал! А ведь знал, что нельзя этого делать...

* * *

При первой же нашей встрече в Москве после ашхабадского землетрясения, с волнением расспрашивая о городе и людях, Юрий Олеша захотел узнать:

- Интересно, что же осталось от комнатки, в которой мы когда-то жили?

Находясь во время войны в Ашхабаде, семья Олеши жила в гостинице "Интурист", на улице Гоголя. Комната находилась на втором этаже, в правом крыле огромного здания. Во время стихийного бедствия гостиница рухнула, но правая половина, к счастью, уцелела... Узнав, об этом, Юрий Олеша несказанно обрадовался:

- Я знаю, что Ашхабад ко мне всегда был добр. И как важно, что моя комнатка уцелела. Значит, я еще надежно храним, и катастрофы мне не угрожают!..

* * *

...Наш общий друг Борис Шувалов пострадал во время уличного происшествия. Юрий Карлович очень интересовался подробностями, и когда я сказал, что с ним произошел несчастный случай, Олеша стал бурно возражать. Он отвергал всякую случайность.

- У него были враги!

Мы принялись уверять, что никаких врагов у пострадавшего не было.

- Были, - стоял на своем Олеша. - Я хорошо знал одного из них. Однажды я видел, как наш друг заспорил с чистильщиком сапог... тот уронил нашего дружка, но Борис пустился на крайнее коварство. Лежа, он дотянулся ногой до ящичка с гвоздями и из последних сил, носком ботинка перевернул ящик и высыпал крохотные гвоздики в дорожную пыль... Чистильщик охнул, схватился за голову и заплакал... Я это видел. Представляете, что значили махонькие гвоздики во время войны? Я тогда же поругал друга за коварную выходку. Вполне допускаю, что обиженный чистильщик мог наказать... Истинный сапожник такое не простит.

* * *

...Последние встречи.

Их было три. Московская зима 1958 года. Лаврушинский переулок. Третьяковка, а напротив - писательский дом, в котором жил Юрий Олеша. Иду к нему с волнением и надеждой. Был слух, что заботливая Ольга Густавовна никого не пускает к Олеше. Он не совсем еще оправился от недавней болезни сердца и живет затворником.

Иду мимо висячей клетки лифта. Поднимаюсь по лестнице на седьмой этаж, двигаюсь осторожно, медленно, чтобы подольше побыть в этом доме. Может случиться, что я его не увижу... Опасения мои оказались не лишенными оснований. Вот и дверь с цифрой "73". Едва я успел отнять руку от звонка, как дверь резко, но узко приоткрылась и в проеме показалась голова Ольги Густавовны.

Поздоровались.

Ольга Густавовна была чем-то сильно обеспокоена, глядела подозрительно, испытующе. Приняла холодно и снисходительно. И то, что она сказала, было не совсем понятно.

- Конца нет... То вы, то Старостин... А Юра болен!

- Оля, не выдумывай! - послышался из коридорчика как всегда очень отчетливый и зажигающий голос Олеши. - Я - слава богу!..

- Юра, не настаивай! Мне лучше знать...

- А если я соглашусь лежать? - простодушно хитрил Юрий Карлович.

Задумавшись, Ольга Густавовна решительно потребовала от меня твердых гарантий:

- Обещайте... или - распрощаемся! Почувствовав облегчение от делового разговора, я сразу дал три заверенья:

- Ничего не нарушим, Ольга Густавовна! Во-первых, со мной ничего нет... Во-вторых, обещаем не выходить из комнаты ни вместе, ни порознь! И в-третьих, Юрий Карлович не пойдет меня провожать!..

- Ни шагу не сделаю за порог! - поклялся Олеша. - Беседуем и расстаемся в комнате. Соглашайся, Оля, условия для нас с ним кабальные!..

Нам поверили. И мы не нарушили своих обещаний. Вечер тот для меня незабываем и о нем хочется рассказать неторопливо и бережно... Увлекшись сразу же у порога разговором и желая окончательно покорить Ольгу Густавовну своим послушанием и благонамеренностью, мы с Юрием Карловичем направились из коридора в их семейную светелку. Я даже пальто снять не успел. Усадив меня на кушетку, Олеша притушил радио и уселся за свой небольшой рабочий столик, на котором красовалась портативная машинка, но рядом с ней лежал незаменимый карандаш и несколько начатых, не исписанных до конца листов бумаги.

...Говорили о разном. Больше о литературе. Не могу до сих пор ничем объяснить, но этот последний наш задушевный разговор чем-то очень напоминал первый, во время войны, в Ашхабаде. Между ними прошло... пятнадцать накалистых лет. И вот мы снова без деланной последовательности, но чутко понимая друг друга, говорим о близком.

- О Луговском читали? - спросил я Олешу.

- Что именно?

- Стихотворение Юрия Гордиенко... Старому поэту... Того Гордиенко, которого вы во время туркменской декады сравнили с Одоевским. Помните?..

- Знаю я его. И за стихами слежу, но этого - не читал. Чем оно примечательно?

Я на память прочел несколько строк из этого стиха о Владимире Александровиче Луговском Стихотворение Юрий Карлович слушал внимательно, с интересом и оно ему, кажется, понравилось. Ободренный вниманием, я начал рассказывать необыкновенную историю этого поэтического произведения, доставившего людям немало хлопот и даже обид...

...В 1957 году зачинался альманах "Ашхабад", и мы принялись собирать для первого номера наиболее стоящие, интересные произведения. Обратились за помощью к своим московским друзьям. На этот зов охотно откликнулись Николай Тихонов, Владимир Козин, Георгий Санников, Арсений Тарковский... прислал свои стихи и переводы' туркменских поэтов Владимир Луговской. И вскоре в нашу редакцию пришло письмо от Юрия Гордиенко, к которому было приложено только что написанное им стихотворение "Старому поэту".

Как могло родиться такое?..

Этот вопрос задавали потом многие. Стихотворение было ладно сработано, искренне, имело прямое посвящение Владимиру Луговскому... Но посвящение это было посмертным, а поэт-то был жив и здоров. Многих это стихотворение смущало и даже печалило. Наш друг Юрий Гордиенко казался в чем-то неправым... Споры и пересуды по этому поводу длились несколько дней. Закончиться этим спорам не было суждено. И судьба стихотворения решилась самым роковым и неожиданным образом... Из Москвы ночью в Ашхабад пришло известие о смерти Владимира Луговского... И удивительно -все потом стало именно так или почти так, как это описано в преждевременном, но в общем-то интересном, зрелом стихотворении Юрия Гордиенко.

Рассказывая об этом Олеше, я упомянул и другое: как Владимир Александрович Луговской отнесся к этому довольно странному и редкостному творению своего московского собрата. Мне довелось позже узнать про это от подруги В. А. Луговского, приезжавшей не раз в Ашхабад, Елены Леонидовны Быковой-Луговской. Стихотворение Ю. Гордиенко "Старому поэту" к В. А. Луговскому попало в рукописном виде. Он взял его с собой в Крым и долго не читал, ни в дороге, ни в Ялте, где отдыхал. Прочесть решил почему-то в Семеизе, куда ездил незадолго до смерти. Прочел и сказал:

- Я не знаю другого случая, когда бы так писал русский поэт... Это не обидно, - но - страшно и требует личного разговора...

Такого разговора у В. А. Луговского с автором стиха не состоялось. Владимир Александрович через два дня ушел из жизни, а его бунтарское сердце упокоили в ялтинской скале, как это наказал поэт своим друзьям. Сам В. А. Луговской, как известно, похоронен в Москве, на Новодевичьем...

Всю эту почти невероятную и трогательную историю Олеша выслушал молча, сидя за рабочим столом. Когда я замолчал, Юрий Карлович словно очнулся от забытья, схватил карандаш и постучал им по валику машинки.

- Оля, послушай, пожалуйста, о чем он рассказывает!.. Стихи о Луговском. Я понимаю старого ворчуна, и Гордиенко тоже... Он имел право так писать о большом человеке. - Олеша встал и для чего-то убрал со столика все бумаги, оставив на виду лишь карандаш. - Писать он мог, но надо ли было в печать посылать?.. Не все написанное ко времени годится. Для меня это - вопрос вопросов. Я пишу, пишу... и больше для себя!