Ворон - Боккаччо Джованни. Страница 13

Итак, я надеюсь, что ты терпеливо выслушаешь мои речи и что твоя скромность не оскорбится ими и ты не посетуешь на врача как на преступного, неумелого и бесчестного лекаря и поймешь, что всему виной чума, тобой завладевшая. Вообрази, что слова мои, столь грязные и тошнотворные, — это горький напиток, который нередко подносил тебе опытный врач после того, как ты долго злоупотреблял вкусными и приятными яствами; и подумай, что если бренное тело не только приемлет, по даже с отрадой вкушает это горькое зелье, какая же горечь потребна, чтобы исцелить бессмертную душу!

Мне думается, что я полностью разъяснил тебе вез, что могло или в дальнейшем может вызвать у тебя сомнения относительно избранных мною выражений или слога. Поэтому я пойду прямо к цели, то есть начну рассказ о женщине, завладевшей твоей душой, и хотя бы частично поведаю о том, чего ты не успел увидеть или даже вообразить, поскольку убежал от нее прочь; и для начала скажу о свежести ее лица, подделанной с таким мастерством, что многие, кроме тебя, были очарованы и введены в заблуждение. Они, подобно тебе, считали природной сию искусственную свежесть, не уступавшую по цвету розе, расцветшей па заре; по если бы вы, дурни, видели эту женщину поутру, как видел я, когда она только-только поднялась с постели и еще не навела красоту, вы сразу поняли бы, как ошибались. В ту пору, а теперь, должно быть, еще более того, лицо ее ранним утром было зеленовато-желтым, землистым, похожим по цвету на болотный туман, рябым, как птица во время линьки, морщинистым, струпчатым, дряблым, столь непохожим на то, каким становилось после подмалевки, что никто не поверил бы своим глазам, если б увидел ее такой, какой мне она представала тысячи раз. Но кто не знает, что не только женское лицо, но даже закопченная стена станет белой, если ее покрыть белилами, или цветной, если наложить поверх белил ту или иную краску? Кто не знает, что даже тесто, предмет бесчувственный, вздуется, когда его замесят, и из жидкого станет пышным, а уж что сказать о живой плоти! Эта особа так ловко умела намазаться, накраситься, освежить и подтянуть опавшую за ночь кожу, что мне, лицезревшему ее до того, оставалось только изумляться. Посмотрел бы ты утром, как я, на эту голову в чепце, на шею, обмотанную тряпицей, па землистое, как я уже говорил, лицо, посмотрел бы, как она в теплой накидке жмется к огню, скукоженная, с синевой вокруг глаз, и кашляет, и харкает — и готов поручиться, что твоя любовь, порожденная хвалебными речами приятеля, не устояла бы перед этим зрелищем и ты разлюбил бы ее во сто тысяч раз быстрей, чем полюбил. Вообрази, как же она, должно быть, выглядит в те дни, когда ее нагоняют красные! копи и она туго перетягивает лоб платком, будто от головной боли, хотя болит-то совсем в другом конце. От этого вида, не сомневаюсь, тебя бросило бы в жар, как бывает, если в огонь плеснуть масла, потому что тебе почудилось бы, что ты внезапно увидел вместо нее кучу нечистот или груду навоза; и ты бежал бы прочь, как бегут от мерзостного зрелища; ты и впрямь бросишься наутек, если ясно представишь себе то, что я здесь правдиво изобразил.

Но пойдем дальше. Тебе она представляется высокой; и статной; и если я твердо уповаю на грядущее блаженство, я не менее твердо уверен, что ты, любуясь на ее; грудь, вообразил, будто она крепкая и налитая, под стать лицу, которое, кстати, ты тоже не полностью видел, так как обвисший тройной подбородок был всегда скрыт тканью шейного платка. Но твое мнение о ней отстоит бесконечно далеко от истины; немало есть людей, могущих на основе собственного опыта засвидетельствовать справедливость моих слов, но я хочу, чтобы ты поверил мне без иных свидетелей, ибо с моим опытом, к несчастью, ничей не сравнится по длительности. Знай же, что в прелестях, вздымающихся у нее над поясом, не больше плоти, чем в раздутых, но пустых, недозрелых сливах, а в свое время они, должно быть, были столь же приятными на вид и на ощупь, как неспелые яблоки, и я полагаю, что такими, неприглядными она получила их в наследство от матери. Но оставим это. То ли потому, что слишком многие теребили эти груди, то ли по вине избыточного веса, они столь непомерно вытянулись и опустились, что если их не подтягивать, они, возможно, и даже наверняка, лягут прямо на живот, сморщенные и дряблые, будто пузыри, из которых выпустили воздух; право, если бы во Флоренции носили, как в Париже, капюшоны, эта дама с легкостью могла бы одеться на французский манер, закинув груди за плечи. Что я могу еще добавить? Если грудь ее так разнится от щек, на вид тугих и гладких благодаря обрамляющему их белому платку, что же сказать о брюхе, собранном, как у козы, в широкие толстые складки и отвислом, наподобие морщинистого мешка, что болтается у быка на шее? Вот она и приподнимает живот вместе с остальным тряпьем, когда ей по естественной надобности требуется опорожнить пузырь или по надобности похотливой загрузить свою печь.

Порядок моего рассказа требует все новых и все более удивительных откровений; и если ты не станешь воротить нос, а постараешься терпеливо внимать моим словам, твой больной рассудок вскоре обретет утраченное здоровье. Не знаю, как и подступиться к описанию Сеталийского залива [20], что лежит в долине Ахерона, средь темных зарослей, подчас окрашенных ржавчиной, подчас белеющих мутной и гадостной накипью и населенных диковинным зверьем. Устье, ведущее в порт, так широко распахнуто, что мое суденышко, оснащенное изрядной мачтой, не только свободно проходит в него, даже при небольшой волне, но может еще безо всякого ущерба потесниться и пропустить другой корабль, с мачтой не меньших размеров. Да что там! Весь флот короля Роберто [21] в пору его могущества мог бы вольготно там разместиться, зачалив суда борт о борт, не убирая парусов и не отводя руля вверх.

Но удивительное дело! Всякий корабль, вступивший в тот залив, находил в нем погибель, а затем его выносило на берег истрепанным и побитым, подобно тому, как, говорят, случается возле Сицилии, между Сциллой и Харибдой: первая засасывает судно, вторая его выбрасывает. Поистине залив сей не что иное, как адская ненасытная бездна, алчущая все новых жертв, подобно тому, как море алчет притока вод, а пламя -дров. Я умолчу о кроваво-красных и шафранно-желтых реках, что попеременно текут из него, кипя белой пеной, отвратительных по виду и запаху, и поспешу заговорить о другом, как того требует мой замысел. Поведать ли тебе о селении Вонюччо, расположенном меж двух высоких холмов, откуда порой, будто из вулкана Монджибелло [22], то под раскаты грома, то в тишине вырываются такие зловонные, гнусные сернистые испарения, что во всей округе нечем дышать? Сознаюсь, что когда я жил поблизости оттуда (причем гораздо дольше, чем хотелось бы), я не раз так страдал от этого мерзкого запаха, что в пору было руки на себя наложить. Более того, ото всей этой плоти, стоило ей распариться или притомиться, смердило, как от козла. Словом, собери воедино все, что я сказал, и ты поймешь, что так не воняет даже в логове льва и человеку брезгливому легче дышалось бы летом в гнилом болоте, нежели возле сей особы. Поэтому нечего дивиться, если ты и тебе подобные часто попадают впросак, купив кошку в мешке; только по этой причине я не стану попрекать тебя за то, что ты, как и другие, придаешь значение видимости, а не сущности, хотя, с другой стороны, именно тебе-то следует уважать истину, а не ходячее мнение; если же ты, познав истину, будешь по-прежнему упорствовать в своих заблуждениях, ты уподобишься скоту в человечьем образе. И хоть я поделился с тобой только незначительной долей того, что мне известно, я все же помог тебе узреть истину, доныне от тебя скрытую, и вот почему, если ты не признаешь, что был неправ, я и впрямь сочту тебя скотиной из скотин.

Многое я еще мог бы сказать тебе, но хочу сейчас потолковать об отчаянии, до которого ты дошел вчера в своем безумии, и чтобы ты понял, насколько ты безумен, начну издалека, сочетая воедино дела минувшие и нынешние. Я уже довольно говорил о высоких душевных качествах той особы и об ее обычаях; и еще немало мог бы сообщить о долгих годах, прожитых ею на свете, когда бы не надеялся, что ты сам о них догадался по ее лицу. Я не скрыл от тебя тайн се тела, возбудившего твое вожделение точно так же, как се мнимые добродетели пленили твою душу. Теперь же я поведаю об ее великом постоянстве, о моей кончине и обо всем, что за этим последовало, и речи мои пойдут на пользу как тебе, так и мне; мне, говорю, потому что в беседе с человеком, знавшим ее, утихнет, быть может, пламя ненависти, бушующее в моей памяти по вине ее злого нрава; и тебе, ибо чем больше я буду хулить по заслугам эту женщину, тем скорее ты поймешь всю ее подлость и тем ближе подойдет час твоего исцеления.