Такой смешной Король! Повесть первая - Леви Ахто. Страница 41

Мать Эльны была учительницей в старших классах, ее отца он не знал. Лонни рассказывала Антону, что мать Эльны, ее отец и еще шесть человек, о которых Лонни ничего не знает (а Лонни знает многое, потому что на ее попечении коровы, по меньшей мере, четверти города), ушли ночью на моторной лодке в море где-то у мыса Черная Нога. Они, должно быть, хотели податься в Швецию, а тут и гадать нечего, потому что настало такое время, если кто-нибудь захотел куда-то податься, то только в Швецию и оставалось, ближе некуда, а туда только одна дорога — морем. Ну вот… А погода была сильно ветреная или… Кто знает, что там у них могло случиться, но лодка перевернулась, и все утонули, тела некоторых море вынесло на берег куда попало, в том числе и матери Эльны. Эльны не стало.

Итак, Эльна, мечта юного Короля, та, из-за которой его душа немало мучилась, из-за которой он заработал столько фингалей и заслужил в школе плохую известность, она погибла, и, хотя она и уделяла преступное внимание драчуну Виктору Трейману, Королю было невообразимо грустно представлять себе Эльну, одиноко опускающуюся в холодную, темную морскую пучину Балтийского моря, где она теперь одна-одинешенька лежит на дне — на песке ли, на камнях ли, и ползают по ней, такой, в сущности, милой, морские раки. Хорошо все-таки, что он перевлюбился в Марви. О да, он заблаговременно перевлюбился, хотя мама Марви и была простая домохозяйка, а отец всего лишь шофер, как и Карп. Но теперь он любит одну только Марви, и это уже навсегда. Что делала сама Марви в это сложное время, Король не знал.

Он знал в лицо ее мать — высокую, грузную женщину. Он знал улицу Липовую, где их дом, он часто с независимым видом мимо этого дома прогуливался, просто так. Но было лето, а те, кто так или иначе встречался зимою в школе, летом на время расставались и могли встретиться разве что случайно…

В основном жизнь продолжалась по-старому: Хелли стирала, Алфред делал мебель и ловил каждое слово, когда у него бывали русские, — он боялся, что могут призвать в армию, а он, хотя и не был пацифистом, воевать совсем не хотел, тем более в такое время, когда неясно, за кого и за что заставят умирать. Правда, в газете писали, что некоторые знают: «На Замковую улицу, дом № 2, придут такие, как тот шестидесятилетний доброволец, солдат, который знал, за что идет умирать».

Тем не менее Алфред не был склонен идти умирать, он не знал еще — надо ли.

Он не был богат, но и не считал себя бедным. Он относился к президенту, как и полагается, но понимал, что тот за его личное благополучие не очень переживает в Кадриорге, во дворце в Главном городе. Ну и плевать! Он столяр-краснодеревщик и может занимать три квартиры, он сам в состоянии строить свое благополучие, и он не станет выжидать наследство, он со временем себе и собственный дом в городе построит, и в деревне где-нибудь хутор приобретет, чтобы было где дышать чистым, не городским воздухом, ведь он понимает, как это важно — чистый воздух деревни. Хотя город Журавлей — не Главный город, здесь все-таки у моря, можжевельник кругом, леса, парки, но город — это город. А воевать?

Если, скажем, за русских, которые, как стало очевидным из различных наблюдений и разговоров не самих офицеров-заказчиков, а их весьма претенциозных жен — и вправду не блистательного ума женщин, — то русские считают, что освободили эстонцев. Но Алфреду подумалось, что освободили-то пока от… эстонцев, то есть капиталистических, буржуазных эстонцев, но… освободив, освободители вовсе не спешат домой, заказывают мебель, и он, Алфред, эту мебель с удовольствием делает. Однако, если будет коммунизм, кто скажет, что станет с его планами насчет собственного дома и хутора в деревне? Что же ему, вечно изготовлять для других красоту, довольствуясь скромной квартирой без особых перспектив на будущее?

А какие у него могут быть перспективы — дом, хутор? Нет, конечно, это само по себе не перспектива. Но он же человек с умной головой и умелыми руками, он добьется расширения производства, со временем у него будет фабрика, а тут предлагают — будь любезен, хватай винтовку и беги на фронт умереть за Сталина! Они что — за дурака его считают?! Пусть идут другие, которые работать не умеют, а только и смотрят, как бы что-нибудь у кого-нибудь отнять, конфисковать, как этот Векшель, который везде сует свой нос. Так что его, Алфреда, дело ясное — надо работать.

Карла позицию Алфреда одобрил. Он говорил Алфреду: если бы эсты из поколения в поколение относились к историческим изменениям так, как люди, похожие на Векшеля, то давно бы уже не было эстонцев.

— Потому что, — сказал Карла, — эстонцев уже лет семьсот — восемьсот кто только не освобождал! Немцы, датчане, шведы, русские и даже латыши под каким-то соусом носы свои совали и пытались освободить эстонцев от одних повинностей, чтобы тут же навязать им другие; единственно китайцы эстонцев еще не освобождали.

Хелли Мартенс, присутствовавшая при разговоре, высказала, как всегда, свою генеральную жизненную позицию:

— Мы политикой не занимаемся, мы хотим спокойно жить и делать свое дело.

Она считала, что тот, кто не занимается политикой, никому не мешает, а если не мешает, значит, и никто его не тронет. Она считала, что политика — это удел государственных людей, каких-то специалистов, так что пусть уж эти специалисты политической деятельности сами между собой и выясняют отношения, а людей пусть не задевают.

— Но самое скверное при всеобщем процессе освобождения, — продолжал Карла, — когда те, кого так усердно освобождают, не могут решить, как жить, с кем дружбу водить и во имя чего, теряют уважение к самим себе, начинают грабить друг друга, как было уже не раз за небольшую историю эстов. Так что, если человек в такое сложное время, несмотря на все, делает полированную мебель…

По поведению такого человека он, Карла, может предсказать: эстонцы еще будут, не сгинут с лица земли.

Если бы Королю в этот час, когда он слушал сей разговор, было не девять лет, а, скажем, пятьдесят, он мог бы спросить у Карлы: «Эстонцы будут, но какие?»

Итак, оказывается, еще утром, когда Король спал, началась новая война, и Его Величеству невозможно было понять, что, собственно, от этого изменилось и почему все забыли о самом главном — о его дне рождения? Ведь была же война России с Финляндией, еще была война Германии с Францией и с другими странами, взрослые слушали «Филипса» и об этом судачили, ликвидировались государства, но в городе Журавлей все оставалось, как всегда. Что же изменилось теперь, когда еще одна объявилась — Германии с Россией?

И действительно, Король идет, вернее, бежит по Закатной улице, по тротуару, заросшему терпко пахнущим бурьяном, навстречу парят бабочки, везде снуют воркующие голуби, уже у Каменного моста встречаются первые коровы, жующие на ходу жвачку, и речка Тори течет, как всегда, сияющая, отражающая в своей водной глади ослепляющие солнечные лучи, и все выглядит привычно, хотя и увезли «Филипса» и велосипеды — что же тут такого? Мир все равно теплый и прекрасный.

Король взобрался на парапет Каменного моста и уселся лицом в сторону Абрука. Здесь на правом берегу сушились рыбацкие мережи, сюда коровам хода не было, они могли купаться только по северной стороне моста, отсюда же был виден остров Абрука.

Королю нравилось сидеть здесь, и не только ему — сюда часто приходили проживающие рядом рыбаки поговорить о жизни, а старшие ребята, в том числе и Валя Калитко, с гитарами, показывать друг другу свое уменье. Король же, когда удавалось побыть здесь одному, думал. Он не очень четко представлял себе, что значит этот процесс в конечном итоге, но каждое утро, когда он открывал глаза в своей постели, было как будто уже не такое, как предыдущее, и Король начинал осознавать, что и дни один на другой никогда не похожи, что в любом деле могут случиться какие-нибудь неожиданные вещи, о которых, когда ложишься спать, и не подозреваешь. Ведь только недавно была жива Эльна… А если что-нибудь завтра случится с Марви?..