Остров на дне океана. Одно дело Зосимы Петровича - Крижевич Валентин Иванович. Страница 2

В какой-то момент Руденок почувствовал, что напарник его уже не свистит. Руденок перестал тянуть снасть и оглянулся, просто так, на всякий случай. Степан, стоял выпрямившись у руля, на его круглом лице застыло настороженное выражение. Он к чему-то прислушивался.

Руденок тоже перестал свистеть и спросил:

— Ты чего это напыжился?

— Да тише ты! — Степан досадливо махнул рукой.

Руденок прислушался.

До его ушей донесся странный звук, он чем-то напоминал крики чаек-хохотуний, но это явно не то… Звук повторился еще и еще… Погоди, погоди, так это же… — нет, не может быть?! — это же лошадиное ржание.

И Степан, и Руденок, нырнув под край уже развернутого паруса, дружно бросились на нос центрального корпуса тримарана. Ухватившись руками за снасти — на узком носу было мало места, — всмотрелись вдаль.

Примерно в полумиле от тримарана плыл табун лошадей. Это было настолько неожиданно, что и Руденок, и Степан некоторое время только ошалело поглядывали друг на друга.

Руденок опомнился первым.

— Степан, кинокамеру! Парус на ход! Балаголов бросился за кинокамерой, передал ее

Руденку, а сам устремился к рулю, куда сходились все снасти управления парусом. Заскрипели блоки, парус трепыхнулся несколько раз, надул белые щеки, — и тримаран, медленно набирая скорость, двинулся на сближение с табуном.

Степан, не выпуская из правой руки румпель, левой взял микрофон бортовой рации и связался с базой. «База, я „Алмаз-5“. — „База на связи“. — „Обнаружили табун лошадей, идем на сближение“. — „Не поняли, повторите“. Степан повторил. „У вас что там — пузырьковое опьянение?!“ — возмутился дежурный радист. Объясняться было некогда. „Следите за пеленгом“, — сердито отозвался Степан и отключился со связи. Тримаран оставался под контролем локатора базы.

— Хотел бы я, чтобы это было только пузырьковое опьянение! — вслух подумал Степан, налегая на румпель.

Пузырьковое опьянение случалось с теми, кто попадал в широкие светлые струи, которые выбрасывала временами воронка на 10–15 миль в океан. Струи были насыщены пузырьками не изученного пока газа сложного состава. Никакие противогазы от него не защищали, но и вреда он не приносил, если не считать того, что у попавших в струю кружилась голова, перед глазами возникали цветные пятна. При выходе же из нее опьянение бесследно исчезало.

…Руденок увлеченно работал кинокамерой. Объектив приближал изображение табуна. В видоискатель отчетливо были видны поднятые над водой лошадиные храпы, белки выпученных в страхе глаз, мокрые лоснящиеся крупы. Отчаянное ржание животных разносилось далеко над водой.

Руденок на глаз прикинул, что в табуне примерно сотни четыре лошадей. Откуда они в океане? До ближайшей земли без малого триста миль. С тонущего корабля? Но район Возмущения закрыт для плавания и полетов. Мираж? Однако почему слышно это хватающее за душу ржание, этот последний зов? Руденок что-то не припоминал рассказов о миражах со звуковым сопровождением.

Вот одна из лошадей судорожно вытянула над водой шею, оскалила морду, из общего ржания выделился резкий визг отчаяния — и лошадь ушла под воду, устав бороться за жизнь.

Руденок и Степан стали вдруг замечать, что лошади как бы светлеют, теряют гнедую и каурую окраску, а затем становятся прозрачными и вовсе размываются в воздухе. Руденок заснял и это явление на оставшиеся метры пленки.

…Тримаран отошел от воронки на значительное расстояние. Руденок перебрался к Степану на скамейку рулевого и тут только услышал, что из динамика связи периодически звучит голос:

«Алмаз-5», почему молчите?», «Алмаз-5», почему молчите?», «Высылаем по пеленгу вертолет и спасательный катер», «Высылаем вертолет…».

— Да ответь же ты в конце концов! — воскликнул Руденок.

— Подержи румпель, — попросил Степан. Руденок пересел за руль.

Да-а, таких штук Возмущение еще не выкидывало, — протянул Степан и включил вызов базы.

«База, я „Алмаз-5“, „База, я „Алмаз-5“. — „База на связи, немедленно докладывайте!“ — „Идем своим ходом. Везем кинопленку. Вертолет и катер верните“. — «Вас понял. Следим по пеленгу“.

Они несколько минут плыли молча, размышляя над увиденным. Привычно шуршал ветер о полотнище паруса, вспенивались бурунчики вдоль бортов, и синева океана вокруг казалась такой спокойной и безмятежной.

Нарушил молчание Руденок:

— Знаешь, Степан, к чему я не могу здесь никак привыкнуть?

— К лошадиному ржанию, к чему же еще, — отозвался Степан.

— Да нет, к тому, что ураганов у нас здесь рядом с Возмущением не случается, — не приняв шутки товарища, пояснил Руденок. — Скоро год, как находимся в самой энергоактивной зоне океана, а так и не побывал в объятиях какого-нибудь Ненси или Марты… Похвастаться нечем будет.

— Нашел о чем сожалеть… Похвастаться, положим, можно и сегодняшними мустангами… Только что-то я не пойму, при чем тут ураганы? — не сообразил сразу Степан.

— Ты что, забыл? Имена-то у них женские.

— Фу, черт! А я уж было подумал… Меня это происшествие с лошадьми совсем запутало.

— Откровенно говоря, Степа, домой очень хочется, — продолжал Руденок. — Босиком по песку побегать, на рыбалку махнуть, в лес сходить за грибами… У нас их сейчас на Витебщине, должно быть, хоть косой коси.

— Жена небось тоже заждалась, — лукаво подхватил Степан.

— Жена?.. Как же… Вот сын — это да. Степан прикусил язык. Как это он забыл! Руденок не очень любил о своей личной жизни рассказывать, но во время их совместных вахт довелось все же узнать, что жена ушла от Руденка. Претензии материальные у нее были чрезмерные, а муж не оправдал надежд. Балаголов постарался отвлечь товарища:

— Давай лучше споем, Гриша. Для разрядки и снятия стресса после такого приключения.

— А какую песню?

— Какую?.. А хотя бы вот эту, про Стеньку Разина: «…Выплывают расписные острогрудые челны», — пропел Степан.

— Почему именно эту?

— Ну и дотошный ты стал, Гриша… Обстановочка-то самая подходящая. И челн под нами, и волны вокруг… Вот только острова не хватает, помнишь: «Из-за острова…» Ну, да шут с ним, вообразим.

И Степан в полный голос затянул: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…»

ГЛАВА II

У Сергея Петровича Милосердова, начальника экспедиции на плавучей базе «Академик Вернадский», в последние несколько месяцев побаливала голова. Хотя Сергею Петровичу было за пятьдесят, до сего времени он ничем, кроме насморка, не болел, и недомогание это его пугало. Однако к лекарствам он не притрагивался. Профессор не употреблял их с детства, больше надеясь на защитные силы организма. Даже здесь, посредине океана, Милосердова каждое утро можно было видеть на просторной вертолетной палубе, где он в одних плавках бегал, прыгал со скакалкой, жонглировал гантелями.

Палубная обслуга, механики вертолетов привыкли к этому, безобидно подтрунивали, называя между собой профессора Кузнечиком, что не мешало им однако относиться к Сергею Петровичу с должным уважением и даже почтением.

В это утро, вопреки своему правилу, Милосердов на палубу не вышел. Вахтенным даже было как-то скучновато делать приборку, а механик вертолета «борт-1» Володя Гребешков озабоченно заметил:

— Что-то не видать сегодня Кузнечика нашего, уж не слег ли? Слыхал я, голова у него побаливала последнее время…

— Да уж, в этом чертовом месте у кого хочешь голова разболится, — отозвался один из матросов.

Но опасения Гребешкова были напрасны. Сергей Петрович находился в полном здравии. Однако причина, вынудившая его изменить многолетней привычке, была достаточно серьезной. Ночью его разбудил дежурный радист и вручил радиограмму. Москва сообщала, что сегодня к полудню гидросамолетом экспедиции США должен прибыть академик Пушков.

Милосердов посетовал на свое начальство, которое никак не могло приспособиться к разнице во времени между Москвой и плавучей базой, расписался в журнале радиста и опять залез в койку.