Неистовый Пашка - Мошковский Анатолий Иванович. Страница 3

Проходя возле крайнего чума, в котором жил бригадир дядя Никифор, отец Иванко, тонкий, подвижной человек с нервным лицом и лихорадочно-жаркими глазами, Пашка вдруг совершенно отчетливо услышал голос своего отца:

— А я тут ни при чем… Когда сменялся, олени все были. Все до единого.

— Все? — глухо спросил Никифор. — Может, лишние были? — В его голосе звучала насмешка.

— Я не говорю, что лишние. Все были.

— Все? — спросил Никифор.

— Все.

— Врешь, — отрезал бригадир, — как только ты, кончив дежурство, уехал из стада, Игнат заметил, что не хватает по крайней мере тридцать голов.

— Надо было сразу проверять, на месте, как принимал дежурство. А то вон когда хватился.

— Спал, поди, ночью? — в упор спросил Никифор. — Не углядел. Ушли. А теперь трусишь признаться?

Пашка так и застыл на месте.

Ноги налились тяжестью, в сердце вошел холодок. Он сразу позабыл и о лебедях, и о промокших тобоках, в которых липко чавкала вода. Его отец боится признаться…

Пашка вспомнил, как во время ночных дежурств, когда он обходил стадо, отец любил поспать. Спал он непробудно, тяжело. А на этот раз отец не взял его и, по привычке, наверное, незаметно уснул. Олени тем временем разбрелись по сторонам в поисках свежего ягеля или своего любимейшего лакомства — грибов. И, возможно, на одну из отколовшихся кучек и напали волки или забрели олени далеко-далеко и прибились к чужому стаду… И попробуй собери, отыщи их…

Не дыша, до боли стиснув кулаки, ждал Пашка, что ответит отец. Внутри него что-то затаилось, напряглось, свернулось, каждую минуту готовое распрямиться.

— Да не спал я, Никифор, — серьезно сказал отец, — я ночью продал их проезжим геологам и пропил всех до одного.

Бригадир начал сердиться:

— Ну что ты за человек, Ефим. Все шуточки да прибауточки. Среди пропавших и важенки были. Добрые важенки. Знаешь, сколько они стоят?

— Волки не скушают — сами придут, — хохотнул отец. — Волк — он тоже живой, мяса хочет.

В голосе отца звучал непонятный вызов и даже издевка.

— Кончим, — каким-то чужим, осипшим голосом сказал Никифор. — Не найдешь — своими оленями заплатишь. И больше никто тебе верить не будет. Никто.

— Ах, и что за жизнь пошла! — с нарочитым сожалением воскликнул отец. — Не могу же я каждого быка за хвост к себе привязывать. И утраты бывают.

— Иди из чума! — со скрытой яростью произнес Никифор. — Я слов на ветер не бросаю. Иди.

Поняв, что разговор подходит к концу, Пашка тенью метнулся к своему чуму. Почти тотчас за ним вошел отец, оживленный, улыбающийся, точно вернулся с приятной беседы. Он напевал про себя песенку и в такт ритму притоптывал по деревянным латам.

Пашка сидел на скамеечке у оконца и, нахмурившись, исподлобья следил за ним.

— Аля-ля, аля-ля, — пропел отец, повалил на половицы-латы лайку Стрелку и принялся щекотать ее живот.

Собака повизгивала от радости, жмурилась, перебирала лапами и делала вид, что кусает отцовскую руку. Потом отец принялся возиться со Степкой, он подкидывал его на широкой ладони к мокодану — дымоходному отверстию — и отброшенный назад капюшон малицы хлопал его по спине.

Степка визжал, захлебываясь от страха и восторга: отец подкидывал его все выше и на лету ловил.

Мать тем временем сунула в дверцу железной печки охапку сухого хвороста, и желтый огонек деловито захрустел ветками.

— Не урони, — буркнула она, — не игрушка.

— Крепче будет. — Отец показал зубы, хватая падающего вниз Степку за руку и ногу. — Пастуху — ему отчаянность нужна и ловкость, а не мозоли на заду, как у других. — Отец покосился на Пашку.

Потом молодцевато прошелся по латам, и на них, звякая дужками, запрыгали пустые ведра и скамеечки.

Пашка сидел, ссутулясь, на перевернутом ящике из-под масла и угрюмо смотрел на тоненькую веточку полярной ивы с поблекшими рыжими листками, торчавшую из щели меж латами: чум поставили прямо на заросли яры. По этой упругой веточке сотни раз ступали ноги хозяев чума, ее однажды пытался вырвать Степка, но пальцы его скользили по веточке, и он оборвал только несколько крошечных узких листков. И, вопреки всему, она, эта тонкая упрямая веточка, продолжала существовать, всякий раз выпрямляясь, точно бросая вызов людям.

Попив чаю, отец закурил, потом включил репродуктор «Чайка» — зеленый ящичек, стоявший на полке у оконца; приемник был в чуме бригадира, а в два других чума отходили отводы к репродукторам. Легкая быстрая музыка заполнила чум, но даже она не расправила сдвинутых Пашкиных бровей.

— Принеси буханку, — бросила ему мать, убирая с печки чайник.

По дороге Пашка встретил бригадира дядю Никифора. Он шел в их чум. Мальчик отпрянул в сторону, опустил глаза и как-то сразу весь съежился, сник.

Никифор шел решительно и сердито. «Ох и будет отцу баня!» — понял Пашка, открыл крышку ларя, выбрал буханку, менее других тронутую белым налетом плесени, и торопливо вернулся в чум.

Там уже был Никифор. Он не сидел, как обычно, на скамеечке, а стоял.

— Кто будет искать за тебя оленей?

— Тот, кто выспался, — хмыкнул отец, — а я, знаешь, с дежурства. Ночь не спал.

— Ты и проспал оленей! — Никифор не собирался шутить. — Кто будет искать, спрашиваю?

— Кто? — Отец наигранно удивился и обвел взглядом чум, точно хотел найти поддержку, и вдруг лицо его оживилось. — А хотя бы он, наследник мой законный, Пашка… Верно я говорю, сынок?

Пашка упорно смотрел на рыжие тобоки бригадира.

— Ну чего молчишь? Или язык откусил?

Мальчик неудобно шевельнулся на ящике, но рта не раскрыл.

— Не троясь Пашу, — вступился Никифор. — Какое же ты все-таки трепло, Ефим! Латы вытирать твоим языком, а не говорить…

Эти слова слегка задели отца.

— Ну, ну, поосторожней, — начал петушиться он.

— Смотри, недолго тебе ходить в пастухах. Запрягай быков и езжай. Да поживей.

И, сказав это, бригадир быстро вышел из чума.

— Ефим, это верно? — тревожно спросила жена, по старой привычке хранившая во время разговора мужчин молчание. — Большой откол?

— А, замолкни, — отмахнулся отец, — несколько дурных олешков сбежало, а я, вишь ли, виноватый. Видала, как шумел, как разорялся. Точно я в батраках у него. Надоело мне все это.

Отец растянул в зевоте рот и длинно пропел, прикрывая ладонью губы.

— Пойду-ка сосну еще с часок. Все кости ломит.

— Ефим! — взмолилась мать. — Что ты говоришь! Никифор не шутит… Или не знаешь, сколько людей на базе оседлости хотят пойти в пастухи? Так и ждут, когда кого сымут или по хвори уйдет. Что ты будешь делать там — кирпичи обжигать или плотничать?

— Не тронет он меня, — равнодушно сказал отец, — только грозится, без меня он ни шагу… Кто лучший стрелок в бригаде? Кто еще так работает тынзеем? Никто. И оставь скулеж. Надоели вы мне все…

Пашку словно кто-то толкнул хореем в грудь: оказывается, отец и хвастаться может.

Между тем отец почесал затылок, посмотрел в оконце на тундру, постоял минуты три неподвижно, затем быстро вышел из чума.

Пашка видел, как отец подошел к оленям, нехотя отвязал от нарт вожжу, проверил упряжь, потом потянулся и громко зевнул. Присев на нарты, закурил, и над его головой долго вился синий дымок.

«Ну чего он медлит, чего топчется на месте? — с горечью думал Пашка. — Его кроют, поносят, стыдят, а он шуточки-прибауточки… Прыгнул бы скорей на нарты и помчался искать оленей…»

Кончив курить, отец потуже завязал под коленками ремешки тобоков, провел рукой по черным космам и лишь после этого взялся за хорей. Быки шагом двинулись в тундру, с треском наезжая на мелкий кустарник, вдавливая в мшистую торфяную почву полозья. Отец лениво помахивал над их спинами хореем.

Пока быки не исчезли за грядой сопок, Пашка стоял у чума и смотрел им вслед. Он был горд и самолюбив. И этой гордости хватило бы на полстойбища, Степка о чем-то лепетал и дергал его за край малицы, но Пашке было не до него. Он оттолкнул братишку и вышел из чума. Ему казалось, что все глядят на него с тайной усмешкой.