Служит на границе старшина - Росин Вениамин Ефимович. Страница 6
Смолин поморщился, будто от зубной боли. Слова-то, черт возьми, какие: «Устроится… Спокойно заживет…»
«Спокойной жизни захотел? — язвительно спросил он сам себя. — Канарейку в клетке заведешь. И семь слоников. И салфеточки… Обывателем заделаешься? Чаек с малинкой в собственном садике будешь попивать и животик поглаживать…»
А если разобраться по-настоящему, то разве не хотят спокойной жизни друзья-товарищи? Хотят, а вот остались на сверхсрочную, дальше служат. А он, Сашка Смолин, теленка у бога, что ли, съел? Нет, нельзя сейчас бросать границу… Нельзя…Тут, именно тут, передний край борьбы, и уехать — вроде дезертировать, сбежать с поля боя.
«Что ж, оставаться на сверхсрочную? — спросил себя Смолин и украдкой посмотрел на капитана. — А что, почему и не остаться? Здесь я нужен. Здесь могут пригодиться мой опыт, знания. Здесь я смогу вернуть людям то, что дала мне граница…»
— Товарищ капитан… — нерешительно начал Смолин. — Товарищ капитан, я бы хотел… хотел бы… если можно… Не надо искать хозяина Дику! — сказал вдруг быстро. — Дальше служить с вами хочу…
Кондратьев протянул руку Смолину.
— Правильно решил, Александр Николаевич! Пиши сейчас же рапорт. Мы еще послужим, послужим, дорогой мой!
Декабрь в том году выдался какой-то необычный. Он долго не решался сбить последние листья с деревьев, нехотя швырял редкие снежинки. Выросший за ночь ледок не выдерживал тяжести человека, похрустывал, проламывался. А выглянет зимнее солнце, и начинает петь веселая капель. Под ногами — ростепельная слякоть.
И вдруг зима точно спохватилась, принялась наверстывать упущенное. Выли метели. Трещали от мороза деревья.
В один из таких дней Смолин возвращался со станции на заставу. Проводил капитана Кондратьева на совещание в штаб округа и сейчас, полулежа в розвальнях, разговаривал с ездовым Головиным, крепким, коренастым, довольно замкнутым солдатом.
— Товарищ старшина, почему это так получается: одному здорово, просто отчаянно везет, а другому — нет? — недоумевал Головин.
— Вы это к чему?
— Ну взять хотя бы меня… Я, если хотите знать, к самому райвоенкому обращался, когда призывали. На границу просился. На седьмом небе себя чувствовал, когда своего достиг. И вот целый год служу и хоть бы одного, самого завалященького нарушителя взял. Другим два горошка в одну ложку попадает, словно магнитом, нарушителей к ним притягивает, а я… — Головин сокрушенно вздохнул, — а я невезучий какой-то. Только и того, что зеленую фуражку ношу. Вернешься домой, в свои Кимры, и рассказать нечего.
«Вот чем ты, брат, недоволен, вот почему такой молчальник разговорился», — усмехнулся Смолин и сказал:
— Думаете, у меня такого не было? Проходили и месяц, и полгода, а задержаний ноль целых, ноль десятых. А бывало, что ни день, то есть и есть… Никто не может предсказать и поручиться, где и когда появится нарушитель. Никто…
Даже не видя лица Головина, Смолин чувствовал, что тот недоверчиво улыбается.
— Вам, товарищ старшина, рассуждать легко. У вас — задержаний и задержаний! За сотню будет.
— Пожалуй, побольше наберется…
Сытые кони шли крупной рысью. Из-под саней выбегали две узкие блестящие полоски. Под невысоким зимним небом искрился снег. Вокруг солнца, предвещая стужу, расплывался желтоватый круг. Ну и славно же было вот так мчаться по морозцу!
Дорога тянулась полями, сбегала в перелески… Кое-где в низинах намело такие сугробы, что лошади проваливались по брюхо.
Стайка хохлатых свиристелей лакомилась ярко-красной рябиной. А на придорожных елях зеленоватые клесты такую кутерьму подняли из-за шишек, что за версту слыхать.
Впереди вынырнул хуторок: три-четыре притулившиеся к лесу хаты. Кони запрядали ушами и, зафыркав, ускорили шаг. Над их спинами вился легкий парок.
Половину пути одолели. Скоро домой прибудем. Вот и первая хата. Окна замороженные, разрисованные морозом. Ветер сдувает снег с крыши, и над стрехой курится легкая снежная пыль.
Что это? Совсем рядом сердитый женский голос:
— Чтоб тебе, антихристу, ни дна ни покрышки! Нехай у тебя твои бесстыжие глаза лопнут! Чтоб ты подох, если у меня, бедной вдовы…
Головин откинулся назад и рассмеялся.
— Дает бабка прикурить!
И только сказал это, как из-за сарая вывернулась худая простоволосая женщина. Увидев пограничников, остолбенела, но уже через секунду морщинистое лицо осветилось мольбой и надеждой:
— Рятуйте, дорогие товаришочки! Рятуйте!
— Останови! — приказал Смолин. — В чем дело? Что случилось?
— Прийшов, сатана, и сразу до скрыни! — мешая украинские и русские слова, причитала женщина. — Я, каже, страдаю за вас, а вы, каже, такие неблагодарные, за шматок сала скандал подымаете! И щоб ты, баба, каже, знала, що допомогаешь не якомусь пройдысвиту, а самому Ястребу». И ще вин казав…
Ястреб! Ястреб! Последний из участников разгромленной бандбоевки Сокола! Самого Сокола задержали чекисты. Остался Ястреб один. Одинокий, озлобленный на весь мир, скрывался где-то в лесной чащобе и лишь изредка появлялся на отдаленных хуторах, когда голод выгонял к людям.
Слушая женщину, Смолин на какой-то миг прикрыл глаза. Поседевшая от горя девочка, у которой бандиты зарубили отца и мать… Пирамидки на могилах Морозова и Платонова… Засевший на чердаке пулеметчик в серой папахе… Многое мог бы вспомнить Смолин, но для воспоминаний не было времени.
— Ястреб? Где он? Куда ушел?
— А ось туды! — показала женщина на хату, нахлобучившую на себя большую снежную шапку.
— Смотри тут, Коля! — бросил Смолин и помчался по протоптанной в снегу тропинке саженными прыжками.
Сопровождаемый белыми клубами холодного воздуха вскочил в коридор. По пути опрокинул ведро воды вместе с табуретом. Рывком открыл первую попавшуюся дверь. Около плачущего навзрыд мальчика две женщины. На полу, у открытого сундука, груда одежды. «Где же Ястреб?!» Смолин бегом вернулся в полутемный коридор — ага, вот дверь в другую комнату! И еще не успел нашарить ручку, как услышал звон разбитого стекла: бандит вышиб раму и, выскочив из хаты, припустил к лесу, огрызаясь из автомата.
Рядом со Смолиным заплясали фонтанчики снега. Одна пуля, пробив валенок, обожгла ногу.
Смолин дал короткую очередь. И снова — мимо. «Да неужели уйдет, подлец? Буквально в руках был и выскользнул…»
Бежать по глубокому снегу трудно. Полушубок, валенки, даже шапка-ушанка сразу потяжелели. Дышать нечем. Во рту вязкая слюна.
— Ну погоди же! Еще бабушка надвое гадала, чья возьмет!
Р-раз! Смолин на бегу сбросил полушубок. Яростно мотнул ногой — и правый валенок вместе с портянкой полетел в сторону. За ним — левый. Сотни ледяных иголок вонзились в ноги. Всего передернуло, но бежать стало куда легче. Словно за плечами выросли крылья.
— Сейчас, гад, я тебя попотчую! Узнаешь, какие порядки на том свете! Там на тебя давно паек выписывают.
Расстояние между Смолиным и бандитом заметно сокращалось. Ястреб бросил мешок с награбленными продуктами и одеждой, пытался вытащить из кармана гранату, но она зацепилась за подкладку.
Смолин, почти не целясь, навскидку выстрелил, и тотчас пошатнулась под Ястребом земля…
Какой-то паренек в стеганке, со страхом косясь на убитого, протянул Смолину валенки.
— Обувайте, дяденька! Быстрее обувайте! Дуже зимно, ноги поморозите!
Появилось несколько встревоженных, перепуганных людей.
Кто-то принес полушубок. Кто-то заботливо натягивал на голову Смолина свалившуюся ушанку.
Ястреб лежал на спине, широко раскинув руки. На толстогубом лице застыло выражение угрюмой жестокости. Ощерились редкие зубы.
«Вот и добегался, — думал Смолин. — Что доброго сделал ты людям? Какой след оставил на земле? Кровь, слезы, муки… Жил, попирая человеческие законы. Проклятия и ненависть заслужил. Никто не скажет о тебе доброго слова. Никто не пойдет за твоим гробом. Ни одна живая душа не проронит слезинку над твоей могилой…»