Отчий край - Куанг Во. Страница 12

Бай Хоа повел нас с Островитянином на кухню и попросил помочь приготовить чай.

— Не нужно, не утруждайте себя, — остановил его дядя Туан, — мы пить не будем.

— Один я остался, как перст, — вздохнул Бай Хоа. — Жена тяжело болела, потом умерла, сын уехал на заработки и тоже сгинул. Может, его и в живых-то уже нет…

И он зашмыгал носом, а потом, чуть помолчав, попросил:

— Расскажи, Туан, как там на островах? Говорят, лакомство есть — «ласточкино гнездо» называется, не привез ли случайно?

— На островах о доме так скучаешь, что всю ночь без сна ворочаешься. А насчет еды — ничего особенного!

— Вот, значит, как! Я тоже немало ездил, многое повидал. Да и то сказать — когда голод гонит, долго на месте не засидишься. После того как ты ушел, мы тут голодали ужасно! Столько народу поумирало. Твои-то тоже от голода умерли. А я поначалу рыбачил, потом и это не помогло, пришлось в чужие края податься. Чего только не перепробовал. То за одно, то за другое хватался! И мазь продавал, и собак стерег, и прачкой был, и ворожбой занимался. Хозяин, у которого я угол снимал, мучался болями в животе. Я велел подать тушь, красную и желтую бумагу, нарисовал кое-какие дьявольские рожи. Это людей рисовать трудно, а чертей совсем просто! Потом я велел хозяину упасть ниц на землю, а сам прокричал: «Ай-фа, ай-фа, умбалa, умбала!» — и затянул какую-то присказку пополам с молитвой. И вот удача: хозяину полегчало. Меня к другим больным стали приглашать. Пришлось всерьез этим делом заняться. Музыку специальную разучил, несколько молитв о предотвращении бедствий, научился делать амулеты. Потом бороду отпустил: при ворожбе длинная борода — первое дело. Я говорил, что она, мол, помогает мне с нечистой силой справляться. Голод чему только не научит!

Борода у Бай Хоа была длинная, до пояса. Росла она тремя кустиками — два по углам рта и третий на подбородке — и очень напоминала бороды важных сановников, которых представляли в театре. Я замечал, с какой гордостью он всегда ее поглаживает.

— Ногти я тоже отрастил длинные… — продолжал Бай Хоа.

— Ну, — перебил его дядя Туан, — теперь про всякую ворожбу забыть надо! А то наши дети о нас плохо станут думать. Да и картинки эти, — дядя Туан ткнул пальцем в сторону картинок на алтарях, — давно пора сжечь.

— И то верно! Ведь сейчас молодежь ни во что это уже не верит, говорит, хватит людей запугивать!

Мы заварили в котелке чай. Бай Хоа налил в две чашки холодной воды, бамбуковыми щипцами взял котелок с заваркой и подлил в чашки с холодной водой. Дядя Туан выпил свою чашку залпом, похвалил аромат. Оба снова замолчали.

В селе кругом стояла тишина, прерываемая лишь редким тявканьем собак. С реки несся крик перевозчика: «Ко-о-му лодку-у-у!»

Дядя Туан сказал, словно пробуждаясь от долгого сна:

— Да, новое быстро пришло! Теперь надо нам поскорее от наших плохих привычек избавляться. Ты, Бай Хоа, кончай со своей ворожбой. Вот уж не думал когда-то, что ты вообще до этого дойдешь!

— Ну, вреда от моих занятий никому не было. А сейчас я и вообще все забыл. Подумываю, какую бы мне работу приискать, чтобы народной власти полезным быть.

Они снова заговорили о том, что произошло в селе за эти годы: и про голод, и про шелкомотальную фабрику, что тэи построили в Зиаотхюи, и про пожары, случившиеся здесь, падеж скота и многое другое.

Только наговорившись вдоволь, они замолчали. Со стороны реки на сад налетел ветер, словно под дождем зашелестели под ним листья бананов. По реке шла лодка. Крик лодочника протяжно разносился вокруг, и мне казалось, что он летит откуда-то из давно минувшего времени. На противоположном берегу в селе загорелся огонь.

Мы с Островитянином решили навестить тетушку Киен. Она, как всегда, сидела и сучила пряжу, монотонно жужжало веретено.

Комитет помощи обещал поставить тетушке Киен новый дом. Мне же очень нравился ее старый, тот, который у нее был сейчас. Нравился тем, что он такой низенький и в нем всегда темно. Чтобы войти в него, нужно было, согнувшись, пробраться под низко нависшей над входом соломенной крышей. На бамбуковом плетне тетушка Киен обычно развешивала веники и метелки из листьев арековой пальмы, из соломы, из бамбука. В плетень же она втыкала и всевозможные ножи: и косарь, и нож для очистки кокосовых орехов; там же висели и ржавые консервные банки. У тетушки Киен было очень много всякой битой посуды: и надколотые, треснувшие банки, и бутылки, и горшки, все они длинной шеренгой выстроились вдоль плетня. Дом ее от этого напоминал пещеру, до отказа забитую старым хламом, всюду валялись поблескивающие глазурью осколки фарфора и фаянса.

Островитянин принялся нахваливать этикетки от чая, печенья и бутылок с изображениями полосатых тигров или пятнистых леопардов, бородатых военачальников, танцующих с булавами или копьями в руках. Этими этикетками был заклеен весь подпирающий крышу столб.

Раньше я частенько забегал к тетушке Киен и любил слушать, как она рассказывает легенду о золотой черепахе, зарытой в землю якобы неподалеку от ее дома. Иногда, очень редко, черепаха выползает на свет, и тому, кому посчастливится ее увидеть, нужно немедленно набросить на нее платок, обрызганный кровью. Это удержит черепаху, не даст ей исчезнуть. Тетушка Киен мечтала поймать золотую черепаху и, разбогатев, построить новый дом из самых крепких лимов — бревен железного дерева. И вообще, говорила тетушка, тогда она одевалась бы только в шелк да бархат. А тем, кто голодает, давала бы риса вволю.

Тетушка Киен любила еще рассказывать легенду о фее:

— Красавица была ничуть не хуже богини Луны. И уж такая рукодельница, такая мастерица, что никто с ней в этом сравниться не мог. А еще она умела играть на дане [17]. Так нежно в ее руках пел дан, точно ветерок легкие облака нес, а напев был то веселый, то грустный-грустный…

— Прошлый раз, — прерывал ее я, — вы сказали, что фея была красива просто как богиня, а сегодня говорите, что как богиня Луны. Это вы все про одну и ту же фею или нет?

— Все про одну и ту же, — отвечала тетушка Киен. — Не было никого, кто бы не восхищался ее красотой, благонравием и добротой. И вот однажды пришел к ней какой-то человек в богатых одеждах, завел учтивую беседу и потом, сделав вид, что нечаянно, дотронулся пальцем до ее лба. Немного погодя на лбу у феи появилось темное пятно. Пятно стало расти, все лицо у феи опухло и почернело, и сделалась она такая страшная, что люди начали ее сторониться. Отовсюду бедную фею теперь гнали. Так она и умерла, одинокая и всеми покинутая…

Сегодня тетушка Киен тоже решила рассказать нам эту легенду и предупредила меня:

— Про то, что фея умерла, я тебе неправильно говорила. На самом деле она жива. Она только успела подумать, что вот-вот умрет, как вдруг увидела, что к ней кто-то подходит и снова легонько касается ее лба. Тут же с лица ее опухоль спала, и стало оно розовым и прекрасным, как прежде. Снова весело запел дан, вернулись к фее все ее друзья. Шли годы, но фея была все такой же красивой, да еще все молодела и молодела, а под конец превратилась в белую бабочку и упорхнула куда-то.

Если верить тетушке Киен, в истории этой не было ничего выдуманного. Тетушка Киен своими глазами видела фею — до своего чудесного исцеления фея будто бы частенько просила милостыню на рынке в Куангхюэ.

Мы почувствовали, как тетушке Киен хочется, чтобы мы навещали ее, ведь кому еще могла она часами рассказывать свои истории про фей и черепах. И теперь мы частенько к ней заглядывали.

— Тетушка Киен! — кричали мы еще у плетня. — Это мы! Мы пришли послушать про фею. Открывайте скорей!

Тетушка Киен всегда особенно радовалась Островитянину.

Вот и теперь она протянула руку за припасенными для него сливами. Сначала она, правда, предложила две штуки мне. Но я решительно замотал головой. Сестра наказывала мне не есть слив у тетушки Киен, она и без того очень бедная.