Последняя тайна жизни (Этюды о творчестве) - Сапарина Елена Викторовна. Страница 9

По окончании чтения публика кричала, стучала, ломала стулья и в бешеном сумасшествии выкрикивала: " До-сто-ев-ский!!!"

Я не помню, кто подал мне пальто. Закрывшись им, я плакала от восторга! Как я дошла домой и кто меня провожал, решительно не помню. Уже позже узнала я, что провожал меня Иван Петрович. Это сильно сблизило нас".

При таком почитании и преклонении Ф. М. Достоевский был в то же время доступен для обыденного общения. К нему приходили запросто: поговорить о жизни, посоветоваться. Шли как на исповедь, веря в силу его слова. И даже Серафима Карчевская позже бывала у него дома, неоднократно беседовала с ним и выслушивала советы.

К тому времени все его произведения были уже изданы, и он приступил к написанию последнего романа — "Братья Карамазовы", который в 1879/80 году печатался в журнале "Русский вестник". В нем Ф. М. Достоевский достиг наивысших психологических глубин. Иван Павлов, особо интересовавшийся всякого рода психологическими изысканиями, с нетерпением дожидался каждой новой книжки журнала.

Когда же была напечатана та часть романа, которая посвящена Ивану Карамазову — "жизнелюбцу, безбожнику, стремившемуся к безусловному простору в действии, бесконечной глуби в постижении, старавшемуся не фантазировать зря, а всегда оставаться при факте", — И. Павлов неожиданно обнаружил в нем много общего с самим собой.

"Только что прочел новую часть "Братьев Карамазовых" в августовской книжке, — писал он невесте. — Чем более читал, тем беспокойнее становилось на сердце: как ни толкуй, пропасть похожего на твоего нежного и сердечного почитателя. Пока читал спешно, не могу входить в подробности; вероятно, ныне же во второй раз прочту — и тогда потолкуемся. Как ты? Имеешь привычку перечитывать романы?"

В рассуждениях об Иване Карамазове ясно прослеживается давно мучающая И. Павлова мысль: необходимо найти научные способы исследования человеческой психики, чтобы поставить ее на службу самому же человеку.

Тридцатилетний Иван Павлов, сам еще мятущийся, еще весь на распутье (несмотря на подспудную, не осознаваемую им направленность всех сил души в единое, пусть не сформулированное словами русло научного поиска, научного творчества), достиг в своем мироощущении поистине философских вершин. Эдаким духом познания, своего рода Мефистофелем — охотником за человеческой душой чувствует он себя."…Честь имею объявиться, прошу любить и жаловать: современный Мефистофель — это я!.. — писал он С. Карчевской. — Нет спора, что в этом мы имеем дело с одной из последних тайн жизни, с тайной того, каким образом природа, развивающаяся по строгим, неизменным законам, в лице человека стала сознавать самое себя. Что из этого должно выйти и как это может сочетаться?"

Что из этого вышло, мы теперь знаем. А тогда было известно лишь, что студент-естественник Иван Павлов, почитатель Ф. М. Достоевского, по собственному признанию, "близкий по натуре" одному из героев его последнего романа, смысл душевной трагедии Ивана Карамазова видит в неизученности таинственной человеческой психики. И вольно или невольно Иван Павлов уже сделал свой главный жизненный выбор, определил свою "сверхзадачу": он будет пытаться раскрыть эту "последнюю тайну жизни".

Он еще не вполне осознает всю грандиозность и тяжесть ноши, которую с поистине мефистофельской лихостью взвалит на себя. Он еще ищет и пробует. Но мыто знаем: он непременно найдет, и сил — обыкновенных, человеческих — ему на это хватит, хотя и потребуется их сверх меры. А пока пусть поиграет в Мефистофеля, в тайны и секреты. Делать-то работу — черновую, бесконечную, многотрудную — придется ему самому.

Душевные метания, поиски самого себя, жалобы на "недостаток умственного и нравственного возбуждения", свойственного молодости, были, по существу, возрастным кризисом. Кончалась затянувшаяся юность. Иван Павлов вступал в пору зрелости. "Критический период", как он сам называл этот рубеж, был им преодолен, и весьма своеобразно.

"Только молодости принадлежат истинные чувства и истинный вкус жизни, только в ней человек более всего походит на человека, — писал он, размышляя об этом времени. — Вся остальная жизнь есть какое-то систематическое безобразие, возмутительное изувечивание человеческой природы… Я уверен: если бы человеку, уже переделанному жизнью, заведшему известный строй, возвратить на минуту способность думать и чувствовать так, как он думал и чувствовал в молодости, он заболел бы, умер бы, убил бы самого себя от презрения к себе…"

Едва почувствовав, что порывы молодости начинают гаснуть в его душе, Павлов с решительностью стал искать выход и нашел его в том, чтобы не порывать связей с юностью, навсегда остаться молодым.

Чтобы поддерживать ту бодрость духа, которая, как известно, сохраняется в здоровом теле, Иван Павлов вогнал свою жизнь в железные рамки самодисциплины. Каждый день — обязательная гимнастика утром; вплоть до самой старости летом, в дождь ли, в холод — непременное купание в холодной воде; в университет, на работу — всюду, где только можно, — пешком (случалось и в подаваемый ему в академические годы "форд" усаживать сотрудниц, а самому добираться до дому своим ходом, да еще легко обгоняя молодых коллег). И работа, работа, знаменитое павловское "неотступное думание".

Только человек, "действительно развивший в себе логическую силу, будет всегда неудержимо влечься в область мысли. И такой переход к периоду логической работы от периода фантазий неизбежен, если человек не хочет разорвать с умственной жизнью… Это и есть умственный рост, — говорил И. Павлов. — Как же должен осуществляться этот естественный, разумный переход поры молодости в фазу полного умственного развития? Вообще, сказать кратко, это должно выразиться в специальном научном изучении чего-нибудь".

Этим "чем-нибудь" для И. Павлова стала физиология, которая, как он усвоил еще из прочитанной в детстве книги Г. Льюиса, ближе других естественных наук стоит к познанию тайн человеческого организма. Серьезная научная работа, непрерывная, всепоглощающая, стала его бессменным жизненным увлечением.

И именно на этом перекрестке окончательно разошлись его пути с братом Дмитрием, хотя оба сохранили друг к другу теплую привязанность и были всю жизнь дружны.

Легкой, веселой натуре брата оказался не по плечу столь неустанный душевный труд. Он не понимал, почему нужно отказывать себе в удовольствиях и развлечениях ради умственных радостей. Дмитрий Павлов тоже занимался наукой, но в меру, не отдавая все силы и все время своей химии. И считал это вполне правомерным. Старший брат пытался его переубедить, сердился, в сердцах даже "бездельником", случалось, называл, но так и не смог переделать Дмитрия на свой лад. И они пошли каждый своим путем. Один — по прямой, ровной дороге вперед. Другой — по крутой, горной тропе к вершине. А когда путь к вершинам был легким?

Со свойственным ему неистощимым трудолюбием Иван Павлов принялся осиливать фундамент грандиозного здания науки.

Долгожданный курс физиологии он стал слушать еще на втором курсе университета. Читал его профессор Филипп Васильевич Овсянников — известный ученый, академик. А Илья Фаддеевич Цион — воспитанник Киевского и Берлинского университетов, работавший до этого за границей и удостоенный золотых медалей Французской академии, — демонстрировал студентам науку в натуре: в опытах на животных. И делал это мастерски, с настоящим артистизмом.

Он считался крупным специалистом по кровообращению. И студенту Павлову врезалось в память, как легко и изящно на первом же занятии Илья Фаддеевич "раскрыл" перед ними тело подопытного кролика и обнажил пульсирующее сердце. Словно ожили картинки из заветной детской книжки про внутреннее устройство живого организма.