Хроникёр - Балуев Герман Валерианович. Страница 6

Он сказал это безо всякой интонации. Я сам должен был наполнить горечью его слова.

— В 1957 году оползень сошел, долина умер. Отец на это посмотрел — не захотел дальше жить.

Он показал мне осыпавшийся глинобитный дом на уступе ущелья.

— Дом моего отца, — сказал Имангельды.

От жары я совсем расклеился, мозг ломило, и в глазах сыпалась какая-то слюда. Потом я ощутил словно бы прикосновение прохладной материнской ладони, в глазах протаяло, я услышал шелест листвы, журчанье воды, и мне показалось, что прохладное ласковое Подмосковье приняло мое скорбящее тело... Я очнулся и увидел, что не в Подмосковье — здесь, в кремнистой, сухо посверкивающей, шуршащей песком пустыне, шумят листья и журчит, растекаясь, голубая вода. За отрогом, на котором стояли останки дома отца Имангельды, открывалось длинное голубое озеро, убегающее вдоль глинистого сухого обрыва. И, в свою очередь, прижимаясь к нему, уходил в даль каньона молодой сильный оазис: яблони, грушевые, персиковые, гранатовые, сливовые деревья, урюк, акация и тутовник лениво шелестели, словно пересчитывали свои листья. Под деревьями чугунным узором лежала тяжелая черная тень.

У меня было одно желание — лечь в эту тень и закрыть глаза. Но Имангельды бессердечно потащил меня вверх по языку песка, по пути отвечая на мои механические вопросы. Оказалось, вовсе не он продолжил, возродив, дело своего отца («Глупый был. Совсем не ходил сюда. Думал, зачем? Не мог! — Имангельды подумал и жестоко поправил себя: — Не хотел!»), а главный бухгалтер экспедиции Краснощеков, бывший боец Железной дивизии, старик, инвалид. Будучи уже в преклонном возрасте, с протезом вместо одной ноги, он в одиночку начал возрождать оазис. Выпросил в экспедиции экскаватор «Беларусь», на вахтовом самолете привез саженцы, навозил тачкой — и это на протезе! при застойном сорокаградусном зное! — плодородный пухляк, ту самую, похожую на цемент, лессовую пыль, в которую ухнул наш самолет. Вся его зарплата, а затем пенсия, силы, остаток жизни ушли в этот крепко поднявшийся сад.

Мы взошли на песчаный оползень и пошли по ложбинке, с которой неприметно начиналось ущелье. Вокруг были косматые заросли верблюжьей колючки, сухой и желтой. Местами эти идущие грядами заросли были буйно зелены.

— Зелень — значит, есть вода, — сказал Имангельды. — Сель закрыл глаза родников. Но он не умер, а живет глубоко земля. Ждет, когда ему откроют глаза.

Прорытые экскаватором поисковые траншеи просекали заросли верблюжьей колючки. Мы подошли к роднику и остановились. Хрустальный пульсирующий пузырь сильно выбивающейся воды смотрел на нас с Имангельды, как огромный глаз. Время от времени он становился пристальным и темнел. В его корневом серебряном токе восходили, вспыхивали и опускались к краям искры. Сама вечность своим выпученным темным глазом смотрела, уставившись, на тебя.

Семнадцать обустроенных «хаузами» родников были собраны по трубам в «котаж», который голубел внизу изогнутым саблей озером. Мы с Имангельды вновь спустились к нему. От тошноты и слабости мне казалось, что я плыву.

— Устал немножко?.. Вот и хорошо. Отдыхай! — сказал Имангельды, подводя меня к «сури» — поднятому над землей и застланному стеганым красным одеялом помосту, на который я, взобравшись, не мешкая лег, с облегчением закрыл глаза и услышал, как умиротворяюще журчит приходящая из родников вода. По лицу ходила тень раскинувшегося над помостом ореха. Охотник и профессиональный сборщик лекарственных растений, Имангельды ходил своим неслышным шагом от сарайчика, где сушились собранные им травы, к жаровне, рассказывая мне и себе о том, как к нему во сне стал приходить отец. Отец молчал и не приходил, и когда Имангельды вырос и стал охотником, и когда Краснощеков начал возрождать оазис, и когда Краснощекова не стало и оазис снова стал погибать. Он во сне явился Имангельды, когда тот затосковал, видя погибающий оазис, и понял, что пришел его черед. Он ничего не говорил, а только, сказал Имангельды, кивал ему головой.

Имангельды дал мне выпить какой-то коричневый горчайший настой, намазал стянутый скобками шрам на лице и набухший кровоподтек на бедре черной, с красным отливом, смолою, сообщив, что наскреб это зелье в расщелинах скал, в горах.

— Спи! — сказал Имангельды, и я уснул, хотя все так же слышал плеск воды, шелест листвы и голос возящегося у жаровни и беседующего с самим собой Имангельды. Я увидел приближающееся лицо кивающего мне отца и увидел, что это мой отец. Мы шли с ним по набережной, на которую празднично выхлестывало море. Вероятно, это была Одесса, где мы отдыхали летом 1941 года и где я видел отца в последний раз. В первые же часы войны он уехал в Таллин, где стоял его эсминец. И я увидел во сне, как он удаляется, кивая мне головой. Потянуло гарью, клубы копоти скатывались под насыпь. Я увидел, как горит наш эшелон, вспомнил, что мы победили, заплакал и проснулся в слезах.

Страшно хотелось есть. Я сел на помосте. Солнце ушло из ущелья. Перед жаровней сидел задумавшись и трогал угли палкой Имангельды.

3

Вечером мы сидели на ковре в его доме и, подставляя ладонь, таскали из блюда сочащуюся соком баранину.

— Десять баран держу, — замедленно, веско говорил Имангельды. — Зачем нам баран нужен?.. Если помрет кто — помощь надо: веду баран. Или свадьба брата: веду баран.

Сидящий слева от меня председатель поссовета и сидящий справа от меня завмаг, оба вдвое старше Имангельды, из уважения к нему перестали есть и, выслушав, одобрительно покивали мне головами.

— Арал — богатство очень большой. Ондатра руками можно поймать. Еще что есть?.. Сазан есть, судак есть, сом, змееголовка, лещ... Вон сколько есть! — Имангельды посмотрел на меня. Царственно спокойно и строго было его смуглое молодое лицо. — Однако, Дарью (так он называл Амударью) шибко на полив разбирают: рис, хлопок, туда-сюда... Где ондатра ловили, где рыбка ловили, машины ездют. Море уходит на семь метров в год. Совсем пропал жизнь аральский.

— Пропал... Пропал... — покивали справа и слева.

— Однако, хорошо живем, — сказал Имангельды.

— Хорошо, однако... Хорошо, — покивали справа и слева.

— Раньше мы государство кормил. А теперь нас государство кормит. Самолетом мясо, рыбу привозит. Зачем так?.. Человек сам должен мало есть, а другим много давать. — Имангельды посмотрел на меня вопросительно.

— Так, так, — покивали его соплеменники.

— Ты зачем приехал? — спросил меня Имангельды. — Наша экспедиция журнал писать? — Он неодобрительно поцокал языком. — Люди хорошие, хорошо работают — зачем беспокоить?.. Давай думай, как Аральский море спасать!

Мы напряженно помолчали. Что я мог ему ответить? Что экология — не моя тема? Что этими делами, и с успехом, занимаются другие? Что мой конек — экстремальная ситуация?.. Но разве не об экстремальной ситуации и толковал он мне?!

— Ты большой человек, нет? — спросил Имангельды, так и не дождавшись от меня ответа. — Если большой, давай большой дело делай!.. Не трать время пустяк, зачем?.. Я тебя вылечил? — Он потянулся, достал квадратное зеркало и показал мне мое лицо, на котором еще утром сочащийся сукровицей, развороченный шрам превратился в беловатый, крепко спаянный шов, кое-где поблескивающий молодой кожей. — Теперь ты давай меня вылечи! — Он приложил к груди узкую смуглую ладонь. — За Арал сердце болит.

— Аральский море воды просит, — сказал председатель поссовета.

— Просит, просит, — покивал завмаг.

— Не только рыбка есть, — полагая, что не убедил меня, сказал Имангельды. — А баран? а сайгак? а кабан? а джейран?

— Самый знаменитый охотник, — глазами показав на Имангельды, сообщил, склонившись ко мне, председатель поссовета.

Имангельды благосклонно кивнул.

— Лучший охотник за месяц шесть лис может ловить. А я столько, лис поймаю за день.

— Так, так, — покивали мне сотрапезники.

— Прошлый сезон — с пятнадцатого октября до десятого февраля — сто пятьдесят лис сдал.