Тайный Союз мстителей - Бастиан Хорст. Страница 9

И люди в деревне говорили то же самое. Будто он был хорошим каретником. Во всей округе лучше не найти. И девушки бегали за ним, когда он еще холостым ходил. Он выбрал мать — смех ее приворожил его. Об остальных он и знать не хотел. Сам Ганс не помнил, каким раньше был тот, кого называли его отцом. Помнил только, что он разрешал ему сидеть у него на коленях, даже когда брюки были только что выутюжены и к ним никому не позволяли притрагиваться.

Потом началась война. И человек, который был его отцом, ушел в солдаты. Два раза он ненадолго приезжал домой. Но уже тогда он стал другим. Доброго слова никогда не скажет и глядит зло-презло. Будто привидение, бродил он по дому, люди сторонились его. Тогда-то он и начал пить, и они с матерью только и вздыхали свободно, когда он уходил из дому.

Но вот война кончилась. И человек, который был его отцом, в залатанном мундире вернулся в деревню совсем седой. В день приезда он в первый раз побил мать и напился. А после того как мать покончила с собой, с ним уже никакого сладу не стало. Он бросил работу, все распродал, кастрюли и те ушли на водку. И все побои, предназначавшиеся матери, доставались теперь Гансу.

Человек, сидевший напротив, не сводил глаз с грустного мальчишеского лица. Вдруг он резко пододвинул стакан с водкой так, что даже немного выплеснулось.

— Пей! — прохрипел он. Глаза его налились кровью.

Ганс молча отодвинул стакан. И даже не повернулся — он все еще смотрел на стену. Человек, который был его отцом, разозлившись, махнул рукой. Тарелка слетела на пол и разбилась.

— Пей, говорю! — заорал он.

— Отец! — взмолился мальчик.

— Сказано, пей! — Он закрыл глаза, вцепился огромными ручищами в край столешницы и снова разжал пальцы.

Ганс поднялся и подошел. Он обнял его за плечи и снова попросил:

— Отец!

Опершись кулаками о стол, пьяный человек с трудом встал и закрыл глаза. Открыв их, он несколько секунд не отрываясь смотрел на сына.

— Вон! — прохрипел он. И прежде чем Ганс успел увернуться, швырнул его на пол. И сам рухнул.

Ганс поднялся. Нет, он не плакал. Просто ему было очень грустно. Привычным движением он подсунул отцу подушку под голову и прикрыл его старым пальто. Осколки тарелки сдвинул ногой к стенке. Взглянул на часы. Без нескольких минут четыре. Пора. В четыре сбор у шефа.

Друга сделал еще несколько шагов и в неуверенности остановился. Радость сменилась робостью: стало уже совсем темно, и это лишило его остатков мужества. Долго он стоял перед серым домом. На улице ни души. Он глубоко дышал, губы шевелились, будто он сам себе задавал какие-то вопросы и сам на них отвечал. Ветер налетал на ворота и, как бы испугавшись ласкового скрипа петель, снова убирался восвояси. Ворота казались Друге каким-то важным рубежом. Здесь еще можно повернуть, по что ждало его за ними? Что ожидало его там? Встретят ли его честно и прямо или надо быть готовым к хитростным уловкам и предательству, к новым унижениям? И если честно, то какая она, эта честность? А какой он будет сам? Не оробеет ли, не испортит ли всего своей застенчивостью? Друга колебался. В нем боролись любопытство и страх, мечта о товарищах и недоверие к ним.

Ветер донес издали тихое позвякивание сбруи. Друга заставил себя толкнуть калитку. Громко лая, навстречу выскочила пятнистая дворняга — какая-то помесь сеттера, дога и длинношерстой таксы. Короткие кривые лапы никак не подходили к мускулистому телу и округлой сплюснутой голове. Позади Други громко хлопнула калитка. Страх парализовал его. Еще секунда, и собака собьет его с ног. Но тут раздался свист, и пес, вытянув передние лапы, прокатился по снегу и застыл, скаля клыки. Еще свист — и он длинными прыжками помчался обратно.

Перед воротами риги стоял, улыбаясь, Альберт. Собака, виляя хвостом, пристроилась у его ног. Альберт жестом подозвал Другу.

— Струхнул? — спросил он вместо приветствия.

Друга смущенно улыбнулся.

— Остальные уже ждут, — сказал Альберт. — Только Ганса еще нет. Ты его знаешь. Толстогубый такой.

Альберт шагнул к длинному низкому сараю. Друга последовал за ним. Внутри было совсем темно. Ориентируясь только на слух, Друга ощупью брел за Альбертом. Впереди послышался приглушенный разговор. Они остановились, и Альберт ударил обо что-то деревянное два раза ногой и один раз ладонью. Друга понял, что это был условный знак. Разговор сразу смолк, стукнул деревянный засов, и дверь со вздохом отворилась. Они вошли.

— Вот он, — сказал Альберт. — Нечего на него глаза пялить!.. Длинный, дай закурить!

Друга совсем оробел. Первые минуты все казалось ему каким-то призрачным. Густой табачный дым, висевший в воздухе, ел глаза. Было очень жарко. В углу пылала раскаленная печка, озаряя каморку каким-то предзакатным светом. Мало-помалу Друга рассмотрел и присутствовавших. Большинство из них только недавно стали ходить в Бецовскую школу. Была тут и девчонка, участвовавшая в драке на школьном дворе. Кажется, ее звали Родикой. Все они сидели на деревянных ящиках и с любопытством разглядывали его.

Пытаясь выдавить улыбку, Друга кивнул.

— Здравствуйте! — Собственный голос показался ему до смешного пискливым, и Друга сразу покраснел. Однако при таком освещении этого, должно быть, никто не заметил.

Кое-кто кивнул в ответ, остальные сидели, делая вид, что ничего не видели и не слышали. Друге показалось, что лица их выражают отпор, недовольство, и в нем сразу же проснулось какое-то враждебное чувство. Изредка поглядывая на него, ребята перешептывались. Девчонка стояла в стороне, она подбрасывала дрова в печь.

Пустив Друге облако дыма в лицо, Альберт дружелюбно сказал:

— Ты плюй! Когда они сюда первый раз пришли, они еще не такими идиотами выглядели. Садись-ка! — И он указал Друге на ящик, на котором лежали какие-то тряпки.

Друга довольно неловко снял тряпье, сложил его на полу и сел. Вид у него был такой, как будто он сидел за партой, — он даже сложил руки на коленях. Его сосед вытащил из кармана жестяную коробочку и предложил ему сигарету.

— Самокрутка! — отрекомендовал он.

Хотя ему и исполнилось уже четырнадцать лет, он был на целую голову ниже Други. Лоб у него был шишковатый, и кожа на нем так натянута, что казалось — вот-вот вырастут рожки. Вся одежда издавала запах плесени и прокисшего картофельного супа.

— Нет, спасибо, — застыдившись, ответил Друга.

— Бери, бери, у меня еще есть. — И он сунул жестяную коробочку Друге в руку.

В полном отчаянии тот оглянулся. Он же не умел курить. Да и запрещено это… Но тут он заметил, что все притихли и не сводят с него глаз.

Альберт, прислонившись спиной к стене, спросил:

— Боишься? — В уголках его рта появилось что-то пренебрежительное.

Друга взглянул на Родику. Она явно давала ему понять, что он непременно должен закурить сигарету. В ее лице он прочел нечто похожее и на страх. Наконец он взял сигарету. Рука его дрожала. И вовсе не потому, что он делал что-то запретное, нет, он боялся опозориться. Ведь он никогда еще не курил! Альберт зажег спичку. И Друга, словно принимая горькое лекарство, затянулся. Стоило это ему героических усилий, и после первого приступа кашля он действительно побледнел, словно герой, истекающий кровью на поле брани. Ребята рассмеялись. Они смеялись очень громко. Однако злорадства в этом смехе Друга не услышал. Этот смех как бы снял напряжение, в нем звучало даже некоторое радушие. Друга тоже засмеялся, хотя в глазах у него стояли слезы.

Снова в дверь постучали точно так же, как стучал Альберт. Вошел Ганс Винтер. Вид у него был усталый. И он сразу сказал:

Извини, шеф. Никак не мог. Этот… мой отец… опять. Понимаешь?..

Ладно. — Альберт махнул рукой. — Видишь, вон сидит Друга. Вы ведь по школе знакомы. Мы, может быть, примем его. Поживем — увидим.

Повернувшись, Ганс приветствовал Другу и сказал, намекая на его сочинение: