Человек с горящим сердцем - Синенко Владимир Иванович. Страница 51

— Дима... Ты, только ты! Выручай, братец, а то меня... Конец!

Врач уже махнул рукой на умирающего. Обречен, безнадежен.

И в эти тяжелые для Федора дни Дима Вассалыго словно слышал его бессвязные призывы и рвался в Пермь. После Пятого съезда он вернулся в родной Харьков. Как повсюду в России, реакция наступала и там. Обыски, облавы и аресты вызвали бегство из партии малодушных, утративших веру в скорую победу революции. Проваливались комитет за комитетом, общественная жизнь замирала.

Но Дима, Пальчевский и многие другие большевики по-прежнему вели революционную работу. В эти дни на паровозостроительном заводе тайно делали бомбы и готовились к новым боям с царизмом. В конце 1908 года полиция арестовала мастеровых, вывозивших на маневровом паровозике партию «взрывных снарядов». Однако склада оружия не нашла. Оно было, но пока лежало без применения.

И у Бассалыго зародилась мысль освободить Артема из пермской тюрьмы. Оружие-то есть! Пальчевский и его отчаянные дружки горячо ухватились за эту идею. Все равно больше нельзя оставаться в Харькове.

О замысле Бассалыго стало известно охранке. В адрес пермских жандармов полетело секретное письмо с пометкой: «Весьма нужное».

По вновь полученным агентурным сведениям, неизвестное лицо, носившее революционную кличку « Артем», содержится под стражей в пермской тюрьме, причем один из единомышленников его, проживающий ныне в Харькове, бывший студент Дмитрий Николаев Бассалыго, намеревается выехать из Харькова в Пермь с целью организации устройства побега означенному «Артему».

Приметы «Артема» следующие, относящиеся к 1906 году: лет 22—24, русый, без усов и бороды, нос довольно большой, лицо чистое, свежее, выражение вдумчивое, тип актера...

Если по указанным выше данным личность «Артема» (он же, возможно, Тимофеев) не может быть установлена, то прошу Ваше Высокоблагородие препроводить мне фотографию на предмет опознания личности «Артема» путем предъявления карточек филерам и агентуре.

И завертелась полицейско-судейская карусель вокруг Федора, лежавшего на смертном одре.

Приметы «харьковского Артема» не совпадали с приметами предполагаемого «пермского Артема» — ныне бородатого полутрупа с искаженным болезнью лицом. Но по фотокарточке и записям, сделанным во время ареста, приметы сошлись. Так вот кто этот Александр Иванович, Непомнящий, Федор Сергеев! Артем, фигурирующий в партийных протоколах; Артем, ускользающий от жандармов из разных городов и вот уже два года не раскрывавший в тюрьме свое истинное лицо!

Пока суд да дело, охрану в больнице усилили, а Харьков и Пермь стали спорить; кому судить Артема-Сергеева? Впрочем, серьезными уликами ни одна сторона не располагала. И следователи стали склоняться к мысли о том, не лучше ли выждать; авось эта распря меж губерниями разрешится смертью подсудимого.

Но Федор не умирал.

Одному сердобольному вору из выздоравливающих вздумалось покормить Федора супом. Другой уголовник прикрикнул на него:

— Сдурел! Температура за сорок, а ты ему ложку в рот!

Но тот не послушался. К изумлению всех больных, умирающий вдруг, не открывая глаз, втянул в себя варево. Ложку за ложкой глотал кашу, сладкий чай.

Доктор не мог надивиться странному тифозному больному. Сознание затемнено, температура высокая, а пищу принимает.

И к постели Федора потекли передачи — политические делились последним.

Наступил день, когда больной открыл глаза, и дело пошло на поправку.

Больные радовались, как своему собственному выздоровлению:

— С воскресением из мертвых, Громогласный!

— Дашь еще духу царю и всем его драконам? Валяй!

Федор блаженно улыбался, но ничего не слышал. Оглушила хина, которую пил от цинги. Как только рука смогла держать перо, отправил Екатерине Феликсовне длинное письмо.

...и теперь еще почти ничего не слышу. Но зато, если закрою глаза, могу себя вообразить, смотря по настроению, на берегу моря или в лесу, — такой у меня шум в ушах. Теперь цинга, в сущности, тоже прошла, остались аппетит и слабость... Ужасно скудно кормят: после обеда можно съесть без труда фунт хлеба... Я страстно стремился поправиться. Ведь меня уже считали обреченным, целый месяц бессознательного состояния.

Нурока [4] я получил. Пока его оставляю в покое, потому что еще не могу заниматься: в ушах шум и голова побаливает. Я думаю через неделю взяться, к тому времени поправлюсь, потому что уж если сами болезни меня покинули, то их спутникам тоже делать нечего. Одно печально — суд откладывают и откладывают...

Передайте привет Шуре и всем Вашим.

Федя.

НА СЕВЕРЕ ДИКОМ...

Тайга. Черная, суровая, безлюдная. Скалистый берег Ангары, непроходимая глухомань. Здесь летом 1910 года очутился ссыльный Федор Сергеев.

Суд наконец состоялся в Харькове. За два с половиной года еле-еле наскребли обвинительный материал, да и тот неубедительный. Но если бы все революционные деяния Федора были раскрыты, его должны были трижды повесить. Однако из тысяч знавших его в подполье людей ни один не засвидетельствовал, что Сергеев, Тимофеев и неуловимый товарищ Артем — одно и то же лицо. Предателей не нашлось.

Прочитав обвинительное заключение, Сергеев расхохотался:

— Хаос! Сам премудрый Соломон не разобрался бы.

Федор все отрицал на суде. «Речи на заводах и в Народном доме? С кем-то спутали. Сабурка? Не бывал там. Артем? Впервые о таком слышу. Я руководил восстанием?! Нелепая выдумка».

Защищал Сергеева на харьковском процессе присяжный поверенный Алексей Поддубный, сочувствовавший большевикам.

— Господа судьи! — сказал адвокат. — Обвинения прокурора неконкретны, а его требование тяжкой кары подсудимому не имеет под собой почвы. Этот скромный молодой человек — опасный преступник, замышлявший социальный переворот? Вздор! Все разговоры о роли Сергеева в вооруженном восстании носят чисто фольклорный характер. С каких пор легенды стали фигурировать в качестве обвинительного материала? Прошу оправдать моего подзащитного за недостатком улик.

Долго совещалась харьковская судебная палата и наконец огласила решение: ссылка в Сибирь на вечное поселение с лишением прав состояния.

К постановлению было приложено особое мнение трех из семи судей: они полагали необходимым дать четыре года каторжных работ.

Когда Федор сидел в харьковской тюрьме, ему разрешили свидание с Дарочкой, а уже после суда его посетила Ивашкевич. Дима ошибся: Фрося не отошла от движения и работала в подпольном Красном Кресте. Она с грустью смотрела на узника.

— Как здоровье, Федя? Я слышала... Но выглядишь ты неплохо!

— А ты боялась увидеть мученика? Не дождутся этого царские слуги. Рассказывай, что на воле?

— Настроение дрянное... Даже Новый год встретили невесело. — И Фрося поведала об унынии, охватившем революционеров на свободе.

— Эх вы! — разозлился Федор. — Раскисли? И ты стала походить на старую деву от революции. Нельзя копаться в собственных переживаниях! А Митя Бассалыго что — тоже пал духом?

— Он — нет, но... трудно, Федя!

— Не вешайте носа! Мы в тюрьме встретили Новый год бодро. Съели по горсти изюма, спели песни. Наш праздник еще впереди!

Узник стал утешителем, а не девушка с воли.

— Фрося, дорогая! — сказал напоследок Сергеев. — Пришлите мне простую, но добротную одежду. Это... — он оглянулся на тюремщика,— очень пригодится в скитаниях по тайге. Я люблю прогулки.

Фрося понимающе кивнула. Не прислать ли еще одеяло?

— Одеяло... У тебя что, есть липшее? Я своего никогда не имел даже на воле. Лучше купите костюм мастерового. В ссылке буду работать, как зверь! Надоело за три года в тюрьме лодырничать. Буду ли машинистом, слесарем или матросом — все это лучший отдых. — И снова: — В любом случае нужна теплая и крепкая одежда.