Ленька Охнарь (ред. 1969 года) - Авдеев Виктор Федорович. Страница 80

Когда Ленька влетел в столовую, колонисты доедали саламату с коровьим маслом.

— С добрым утром, — сказал воспитатель.

— Ладно, — отмахнулся Охнарь, залезая за стол.— Шамаете? — спросил он, оглядываясь и ища свою тарелку.

Тарас Михайлович заметил, что надо умыться.

— Ни хрена. Сработаю и так. Я ловкий.

— Нет, — спокойно сказал воспитатель, и глаза его блеснули холодной усмешкой. Он отодвинул от Охнаря хлеб. — У нас грязным есть не полагается.

Ленька недоверчиво осмотрел свои руки.

— Мне ведь не пальцы облизывать? Я думаю, что саламата не испугается.

Однако шутка не подействовала. Лицо Тараса Михайловича оставалось холодным, а колонисты хотя и улыбались по-вчерашнему, но уткнулись в тарелки. «Не поддержали, паразиты», — зло подумал Ленька. Ганна Петровна закашлялась от смеха.

Охнарь сделал попытку «замазать дикобразу зубы», но провалился и здесь. Все его нехитрые выдумки, как о камень, разбились о спокойное упрямство Колодяжного. Тогда Ленька вздумал взять воспитателя «на горло», припугнуть, как проделывал это часто в ночлежке.

Он сжал кулаки, злобно прищурил глаза, выпятил нижнюю челюсть.

— Это че-го же ты, гад? — начал он раздельно. —

Бога из себя строишь? Брысь отсюда, а то я о твою харю кирпич спорчу!

Лоб Тараса Михайловича пересекла резкая поперечная складка.

— Кончил? — жестко проговорил он. — Ну, а теперь послушай меня. Я понимаю, Леонид, ты очень... страшный человек: уркаган, сидел в тюрьме, можешь ударить финкой. Но должен тебя предупредить: нервы у меня здоровые. Ты, конечно, слыхал про красного командира Григория Котовского? Так вот, я воевал в его кавбригаде. Бандюги батьки Махно и атамана Тютюника — не тебе чета были, да и вооружены несколько посильнее: «лимонками», пулеметами, и, представь, мы их не испугались. Наоборот, им не хватало сала пятки смазывать. Ясно тебе? Обдумай это хорошенько!

Охнарь по инерции еще пробормотал:

— Слыхали мы песни и похлеще...

И осекся, глянув на жесткие скулы воспитателя, на его узловатую тяжелую руку, на толстую, покрасневшую шею.

— Пустяки, — пробормотал он неясно и стал вылезать из-за стола. — Мелочное дело. Стоило ль шум поднимать?

— Колодец во дворе, — хладнокровно пояснил Тарас Михайлович.—Обтираться надо до пояса.

Со своего конца стола Ганна Петровна громко напомнила огольцу:

— Что я тебе накануне говорила, Леня? Бери-ка, дружок, полотенце, мочалку и устраивай себе на речке баню. Не можешь плавать — окунись у берега. Имей в виду: добром не искупаешься — хлопцы вымоют, как ленивого кабанчика.

IV

В бледном утреннем небе таял молочный серп луны. Невидимые лесные жаворонки-юлы рассыпали сверху свои нежные трели. Над птичником, над соломенной крышей клуни все шире разливалась огнистая малиновая заря. Где-то там, за сизой кромкой горизонта, томилось солнце. Клочья сырого тумана бродили по вересковой поляне, окутывали стволы сосен, берез; казалось, деревья стоят по колено в воде. Трава, полевые цветы склонили головки, отягощенные матовой росою.

Артель колонистов человек в десять, поблескивая мотыгами, перебрасываясь шутками, шла перелеском на работу. В хвосте уныло плелся Охнарь. Он, как и все воспитанники, был уже в белой панаме, в полотняной рубахе, трусах, босой и то и дело поеживался от утреннего холодка.

Вставая с постели, Охнарь вовсе и не думал работать. Отдых — удел «курортника». Но урок, полученный перед завтраком, поколебал его решимость. Ленька усомнился в своих силах. В ночлежке, когда он подымал бузу, его мигом и лихо поддерживала братва, всегда готовая побуянить против начальства. А колонисты... Хоть бы один вступился. Что это: измена товарищеским правилам? Или трусость? Кто они, эти покорные работяги в трусиках? Сиротки? Теперь вот запрягайся, как гусак в тележку, и вези, пока язык не высунешь.

Ленька брезгливо покосился на мотыгу, которую волочил за собою по земле.

«Ладно. Покорюсь для блезиру, а там...»

И он хитро подмигнул сам себе.

Миновав перелесок, артель вышла на зеленеющий пушистой ботвой широкий клин картофеля и растянулась по нему неровной цепочкой. Каждый занял свое место у длинного рядка. Картофельное поле упиралось в канаву, пыльную дорогу, а за дорогой подымались плетни с глиняными макитрами на кольях, виднелись белые хаты под соломой, жиденькие вишневые садочки, слышался лай собак, скрип колес. Это был хутор. Из-за горизонта выкатилось краснорожее, пышущее здоровьем солнце, будто говоря: «Ну, как вы тут без меня? Ох и хороший же денек я вам несу». Всем как-то стало веселее.

Старшая из девочек, Юля Носка, глазастая, черноволосая, с красивым своенравным ртом, в казенном, но старательно расшитом по вороту и рукавам цветными нитками холстинковом платье, затянула: «Копав, копав, криныченьку». Колонисты подхватили песню. «Ну и цирк», — усмехнулся Охнарь и ловко сплюнул сквозь зубы.

— Ты раньше работал? — спросил его долговязый, жилистый паренек с большими красными руками.

Ленька кивнул:

— Отмычкой.

— А чем-нибудь более полезным?

— Ложкой.

— Тогда гляди, как надо махать мотыгой.

Горбатый нос долговязого паренька шелушился точно обваренный, белесые волосы он расчесывал на пробор, и только над левым виском непокорно торчала прядка — «коровий зализ». Несмотря на утреннюю свежесть, он снял рубаху. Тело у долговязого было мускулистое, кожа белая, нежная, на плечах облезла и покрылась красными пятнами. Мотыга так и мелькала в его сильных, ловких руках; лебеда, осот, чертополох валились, срезанные с корнем, картофельные кусты быстро окружались земляными валами, точно маленькие крепости.

— Ну-ка, теперь попробуй сам.

Охнарю все это показалось занятным. Когда кто - нибудь что-то делает ловко, споро, берет здоровая зависть и хочется самому попробовать. Ленька широко и торжественно перекрестился левой рукой:

— Выручай, богородица!

Неумело держа мотыгу за конец ручки, он стал окапывать очередной куст картофеля.

На поле он работал впервые, и работа ему неожиданно понравилась, показалась приятным развлечением. Он даже подосадовал на себя, что сразу не догадался, как разогнать скуку. Охнарь во всем стал подражать колонистам, держак мотыги перехватил поближе к лезвию, так же высоко подсыпал картофель, а мелкие сорняки выпалывал рукой. Его охватил тот бодрый рабочий порыв, когда все окружающее кажется милым и близким, когда человек искренне и весело отдается труду, когда он готов раствориться и в ясном небе, и в зеленом листке, и в каждом ударе мотыги.

Он чувствует себя большим и сильным и сам любуется собою.

Ребята посматривали на Охнаря одобрительно, дружески хлопали по спине. С непривычки он отставал, и все ему охотно помогали. Ленька и сам старался нагнать колонистов, когда, пройдя рядок, они отдыхали у канавы, в тени мелких дубков.

— Молодчага, — похвалил новичка Владек Заремба, долговязый паренек с красными руками, который учил Леньку обращению с мотыгой. Он был старостой артели. — Вот разрешат нам в колонии комсомольскую ячейку организовать, вместе вступим. Верно?

— Может, еще в дикобразы вступим? — ухмыльнулся Охнарь. — Детишкам головы морочить?

Юля Носка шутливо воскликнула, ласково прищурив на него черные глаза:

— Свой хлопец! Ишь какой цепкий! За такого любой хуторянин отдаст дочку!

— Он еще и нас за пояс заткнет!

Смуглый, богатырски сложенный татарин Юсуф Кулахметов, дружелюбно оскалив крупные белые зубы, крепко потряс огольцу руку выше локтя.

— Хорошо. Моя любит такой хлопец. Картошка растет, кушат будем, ой как вкусно, а? Хорошо! — Он причмокнул и весело покачал головой.

«А пацаны, оказывается, ничего, — подумал Охнарь. — Мы еще споемся».

Ему было весело. Он разошелся, затянул своим козлетоном известную уличную песенку:

По улице Соборной

Шел мальчик беспризорный,