Когда приходит ответ - Вебер Юрий Германович. Страница 44

По-своему пыталась ответить на зов времени и маленькая лаборатория номер семь, забравшаяся куда-то в один из классов начальной школы неприметного городка Зауралья.

Отвечать приходилось им здесь, в лаборатории, своими схемными решениями, своим капризно зыбким релейным искусством. В сочетаниях электрических контактов, управляющих кнопок и ключей, искателей и преобразователей и заключалось то, что могли они внести в общий ход грандиозной производственной битвы. Лишь бы успеть.

— Вы знаете, как там ждут? — говорил Мартьянов каждый раз, как замечал, что у Володи-теоретика начинается спад настроения и он все чаще и чаще устало протирает свои окуляры.

Мартьянов всегда торопил. «Там» действительно ждали от них схем, новых, едва успевающих возникнуть схем, как на этом, например, патронном заводе. Мартьянов бросил взгляд на рабочий монтаж на столе. И он знал, что этих лабораторных часов ему все равно отпущено немного. Все равно к середине дня уже начнут стучать в дверь все настойчивее, взывая к его общественному положению. И тогда только уж под вечер сможет он вновь добраться до лаборатории, чтобы хоть сколько-нибудь еще поворожить над монтажом в четыре руки вместе с окончательно выдохшимся «теоретиком».

Володе теперь приходилось нести все мелочи лабораторной работы. Он, желавший всегда видеть науку лишь со стороны тихих читальных залов, аккуратных ящичков библиографии и карандашных набросков на чистой плотной бумаге, которую можно передать потом куда-то для исполнения, ломал себе пальцы на черновом монтаже, чистил старые детали, «выгребал мусор». Он, который раньше от всего отворачивался: «Тоже еще занятие!» — видел теперь: а кто еще будет этим заниматься?

Вадим Карпенко вечно пропадал «там». На заводах, в цехах, на диспетчерских пунктах, где ждали их автоматические, телемеханические устройства, где нужно было их устанавливать, опробовать, налаживать. Он изредка прибегал или приезжал оттуда, небритый, весь какой-то нечищеный, возбужденный схватками с «заказчиками», как он выражался, прибегал, чтобы предъявить еще какие-то требования от них, всегда спешные, неукоснительные и бог знает какие с точки зрения науки. Прибегал, чтобы получить совет Мартьянова, помыться и… снова исчезнуть.

Так что работа Володи в лаборатории на все руки казалась после этого все же такой, что «не пылит».

Школьный класс, который выбрал Мартьянов для своей лаборатории, был нисколько не лучше и, пожалуй, даже потеснее других. Хотя Мартьянов был уверен, что все равно станут говорить: «Ну конечно, власть…»

Парты пришлось вынести из класса во двор, свалить в сарае. И в первые дни все без разбору были заняты тем, что сами сколачивали для лаборатории из чего попало монтажные настилы, полки, шкафики для хранения приборов и деталей. В школах всегда мало стульев, ну что ж, мастерили и табуретки. А единственный в классе настоящий столик — учительский столик — из уважения к его прежним заслугам был превращен в испытательный стенд.

Был еще угол в этом классе, где оставались плотно сдвинутые четыре парты. Поверх наброшен тощий сенник, и по утрам здесь обычно валялось пальто, служившее одеялом. Опочивальня «его величества теоретика». Володя не пожелал обосноваться в общежитии, предпочитая ночевать среди макетов и приборов, которые, как известно, не храпят и не вскакивают спозаранку.

Большая черная доска занимала одну стену. Классная доска — былой ужас провинившихся и лентяев. На ней выводились теперь кривые электрохарактеристик да скелеты релейных схем. Считалось, что доски в классах как раз кстати для предполагаемых все-таки научных дискуссий, как и подобает академическому учреждению, несмотря ни на что. Но на самом-то деле при наступившей жесткой экономии бумаги досками пользовались для всяких вычислений и черновиков, а то и для подсчетов выдачи по карточкам.

И все-таки Мартьянов нет-нет да и пытался на этой доске изобразить что-то из своей алгебры логики. Володя, конечно, знает, чем занят у себя вечер-ночь Григорий Иванович, согреваясь огоньком своей доморощенной лампочки. Разработка научного метода. И он следил с любопытством за строчками на доске — отголосками того, что там вытанцовывается у Григория Ивановича. И что же это сулит? Может быть, какое-то избавление от бесконечной схемной канители. Вот было бы здорово!

Володя недоволен только, что Мартьянов примеривает пока свою теорию к слишком элементарным случаям. Два-три реле с несколькими контактами — это и без всяких премудростей можно одолеть, если покорпеть немного. И еще подозрительно, что у Григория Ивановича нарастает и нарастает целая система подходов и приемов, требующих изучения, освоения. Куда вкуснее самый принцип: язык словесный, язык изображений, язык алгебры, перевод с языка на язык. Блеск! А пока еще медленное подкрадывание к тому, что только обещает что-то в будущем. По ступенькам, по ступенькам, аз-буки, как приготовишки. А душа «теоретика» жаждала чего-то немедленно чудесного.

— Может, попробовать? — с озорным блеском в очках предлагает Володя, кивая на стол с последней схемой для патронного завода.

— Ну уж, сразу в дамки! — охлаждает порыв Мартьянов. — Рано еще. Надо еще…

И тут «дискуссия» прерывалась. Макет схемы на учительском столике напоминал о всей сложности этого устройства, о нерешенном запутанном узле и о том, как ждут на патронном заводе и с каким видом прибегает оттуда Вадим Карпенко: «Скорее, скорее! Зарез!..»

Тут уж не до теорий. Оба они отворачиваются от алгебраических строчек на доске, принимаясь снова тасовать в четыре руки элементы схемы. По старинке, на глазок. Пытаясь одолеть упорный узел. Все равно тот заплетающийся язык алгебры логики, на котором пробует изъясняться Григорий Иванович, еще мало чем может помочь. Вариант седьмой, вариант восьмой, вариант энный… Перекраивают они и вдвоем, и порознь, по-всякому, отыскивая возможность выжать нужное автоматическое действие. Скорее, скорее…

Мартьянов знает, как ждут там на заводе. Помнит, как там на заводе…

5

Длинные ряды станков, отбивающих громкую дробь штамповки. И под эту стрельбу падают в приемники выдавленные по форме патронные гильзы с закраиной для капсюля, с узким горлышком для пули. Тысячи, сотни тысяч, миллионы. Горы патронов — винтовочных, пулеметных, автоматных. Скорее, скорее, больше, больше!.. Там ждут.

У станков женщины, и девчата, и мальчуганы. Словно воюют на грохочущей батарее. Засыпают в бункеры гильзовые заготовки, принимают готовые, иногда подправляют что-то на ходу пальцем, хотя это и строго запрещено. Скорее, скорее, больше, больше!.. Может быть, те самые девчонки и мальчишки, что сидели еще не так давно за партами школы, где расположился теперь биваком мартьяновский институт, и те самые женщины-мамы, что ожидали их дома после уроков. И, кто знает, может быть, именно этот патрон, который держит сейчас в своих пальцах эта бледная девчонка, и спасет жизнь ее отца там, где фронт, где бьются насмерть. Миллионы патронов — миллионы жизней. Скорее, скорее, больше, больше!..

— А что я могу? — кричал заводской технолог в ухо Мартьянову, стараясь перекрыть цеховой грохот. — Наша рать домашняя! — кивая на ряды женских и ребячьих голов.

Он увлек Мартьянова в другое помещение. Тяжкий, горячий воздух, запах серы мгновенно захватили дыхание. Грузные крупы обжигательных печей, установленных как в конюшне, содрогались в беспрерывном гудении, полыхая запертым внутри пламенем. Здесь обжигались патронные гильзы. На широких противнях, уложенные рядами, закладывали работницы гильзы в печи, словно печенье в духовку. Были здесь и парни в брезентовых куртках, повзрослее тех, что у станков, чумазые от копоти — словом, по виду печные мастера. Но умения-то у них…

— Вот, наука, гляди! — кричал Мартьянову технолог. — Можешь что-нибудь, наука? Попробуй… А то прямо режет нас…

И тут же, приглядевшись к показанию пирометра, сорвался с места.

— Градусы! Градусы упустили! — закричал он парням так истошно, как только кричат разве: «Воздушная тревога!»