«Из пламя и света» (с иллюстрациями) - Сизова Магдалина Ивановна. Страница 3

Внизу хлопают двери, слышатся топот босых ног и громкий голос бабушки, отдающей какие-то приказания.

Он еще раз посмотрел на Христину Осиповну, откинул одеяло и, путаясь босыми ногами в длинной ночной рубашке, подбежал к окну.

Вот так тьма! Ух, как глухо, как тревожно шумят деревья, сгибаясь под бурей! Он зажмурился от новой вспышки молнии и за громовым раскатом не слыхал ни скрипа открывшейся двери, ни торопливых шагов за собой и испуганного голоса бабушки. Он только почувствовал, что его поднимают с пола и несут обратно на кровать.

Укрывая его одеялом, бабушка взволнованно говорит:

— Мишенька, Мишенька! По холодному-то полу да голыми ножками! Христина Осиповна, как же это вы недоглядели, матушка!

Бумажные папильотки высунулись из-под одеяла.

— O, gnadige Frau, ich habe nicht bemerkt! [2]

— Растереть надо ребенку ножки туалетным уксусом. Спи, Мишенька, под дождик-то хорошо спится.

Бабушка целует Мишу, крестит его и уходит.

Он лежит очень тихо, прислушиваясь к звукам грозы и к затихающему движению в доме.

Вдруг окна снова сотряслись от порыва ветра, и ливень бросил в стекла полные пригоршни воды.

Вот в такую же ночь у бабушки произошло бурное объяснение с отцом.

Так же грохотало и шумело за окнами… А из комнаты бабушки доносились два голоса: то бабушки, то отца.

«Это жестоко, сударыня!» — прокричал отец и, с шумом распахнув дверь бабушкиной комнаты, стремительно выбежал из нее, дрожащей рукой стараясь расстегнуть свое жабо.

Он увидел Мишу и бросился к нему. Обнял, прижал крепко к груди. Потом подошел к дверям и крикнул: «Фока! Подавай!»

Мягко шурша колесами по мокрому песку, подкатила к крыльцу коляска. И через минуту — так показалось Мишеньке — стук колес слился с шумом дождя и замер в отдалении, за парком. Туда, в темноту грозной ночи, под потоками дождя уехал его отец… Один!..

В ту ночь Миша очень плохо спал. Он все думал об отце, и при каждом порыве ветра сердце его сжималось. Он хотел бы догнать отца, но он был только маленький мальчик, которого никуда не пускали одного и которого никто не слушал.

Если бы его послушали, папенька был бы всегда с ним, а ключницу Дарью Григорьевну посадили бы на телегу и увезли.

От Дарьи Григорьевны он никогда не хотел принимать никаких подарков. А когда Дарья Григорьевна заходила в его комнату, он, к великому смущению Христины Осиповны, кричал: «Уйди!» — потому что Дарья Григорьевна ударила Настю.

Не было в девичьей никого веселее Насти. Не было ни у кого такого чистого, мягкого голоса, и никто не знал столько песен!

Как-то возвращались они с Христиной Осиповной с гулянья и остановились у девичьей. Настя пела за работой и, увидев Мишеньку, улыбнулась ему.

А Дарья Григорьевна, стоявшая за Настиной спиной, наклонилась в эту минуту над ее работой и что-то сердито крикнула. И вдруг Миша увидел, как тяжелая пухлая рука Дарьи Григорьевны ударила Настю прямо по улыбающемуся лицу!

Он никогда еще не видел, как бьют человека. Он закричал и, сжав кулачки, бросился на Дарью Григорьевну. Настя испуганно замахала руками, а Христина Осиповна схватила его и потащила в детскую. И он горько заплакал — и от обиды и от чувства своего бессилия перед взрослыми.

Гремела, грохотала, шумела гроза над домом и в парке. Совсем как в ту ночь…

Христина Осиповна, наконец, встала и встревоженно потрогала его лоб.

— Что с тобой, Мишенька?

В эту минуту Настя, осторожно ступая босыми ногами, вошла поправить огонек лампадки, на который Мишенька любил смотреть засыпая.

— Не спит барчук-то? Должно, гроза не дает. А вот я его сейчас убаюкаю! — Улыбаясь, она тихонько подошла к кровати. — Спою ему, он и заснет.

— Спой мне, спой! — обрадованно потянулся к ней Мишенька и заранее закрыл глаза: он любил слушать пение с закрытыми глазами. Ему представлялись тогда такие удивительные вещи!..

Настя уселась на низенькую скамеечку у его ног и тихо запела.

Шум грозы и буйный ропот деревьев в саду точно сразу стихли: Мишенька их больше не замечал. Он прислушивался к звукам Настиной песни, то веселой, то грустной, навевавшей на его душу отраду, а на закрывшиеся веки сон.

— Спит! — шепнула Настя, вставая.

— Заснуль, — повторила Христина Осиповна.

— Христина Осиповна, — тихо сказала Настя, наклоняясь к ней, — а что в людской намедни болтали, будто Лизавета Лексеевна за Мишеньку двадцать пять тыщ отступного дала Юрию-то Петровичу, только чтобы он не брал его себе?!

Христина Осиповна, приподнявшись на локте, задумалась, потом вздохнула:

— Мне ошень жаль Юрий Петровиш… И я ошень страдаль за бедный Мишенка!

— Ведь это подумать только! Один говорит «мой», и другая — «мой»! Да Юрий-то Петрович, кабы побогаче был, ни за какие тыщи не оставил бы у нас Мишеньку, увез бы к себе в Кропотово. Только где же ему с тещей равняться?! Она для внука все может предоставить. Потому отец-то его и уступил: не ради себя, а ради сына.

— Тише, Настенка! — Христина Осиповна взглядом указывает на Мишеньку. — Заснуль! — говорит она успокоенно.

— Спит, — повторила Настя и на цыпочках ушла из комнаты.

Проходя мимо заснувшего Миши, она наклоняется и целует детскую смуглую руку, лежащую поверх одеяла.

Замирая, прокатывается в отдалении гром.

ГЛАВА 5

Мир, окружавший мальчика, казался ему очень сложным, а люди, которых он знал, были очень разными.

Кончался мир, по его представлениям, тархановским оврагом, что за крайней, Макаровой избой. Это мнение подтвердилось и словами дяди Афанасия, заехавшего как-то к бабушке.

— Пошли ты его, матушка, на край света, куда Макар телят не гонял! — сказал он про старосту.

И староста исчез. Миша не сомневался, что под Макаром подразумевался тут плотник Макар, дядя его приятеля Ивашки, а краем света был именно тот овраг, именуемый «дальним», по краю которого действительно бродил Макаров теленок.

В тархановском парке, на дворе и в роще тоже все было совсем разное. В парке ему нравилось все: и тенистые аллеи, на которых в солнечное утро мелькали тени и пятна света, и яркие, благоухавшие по вечерам разноцветные клумбы, за которыми ухаживала сама бабушка.

В роще он очень любил опушку, покрытую то густой травой, то скошенным сеном, обильную грибами.

А болота Мишенька боялся: оно, по словам Насти, могло «засосать». Ему было неясно, как это происходит, и оттого было еще страшней.

Чудесным местом была конюшня! Лошадей Миша очень любил и совсем не боялся.

Зато по двору он ходил с опаской. Во-первых, гуси. Они имели пренеприятную привычку щипать и хватать клювом сзади за курточку. Да и у индийского петуха тоже был сварливый характер.

Но больше всего Мишенька боялся сарая, хотя это был совсем не страшный на вид сарай, с открытой дверью и земляным полом.

Как-то вечером оттуда донеслись громкие крики, а потом стоны; и когда Миша услышал их, выбежав на крылечко, он тоже закричал — от страха. Проходившая мимо ключница Дарья Григорьевна увела его быстро с крыльца, сдав на руки Христине Осиповне и прибавив своим скрипучим голосом, что «не след ребенка во двор пускать, когда людей наказывают».

Миша с испугом спросил:

— Кого наказывают?

— Прошку в сарае секут, — равнодушно проскрипела Дарья Григорьевна. — Вот и орет Прошка. Не пускайте вы, Христина Осиповна, Мишеньку к тому сараю!

С тех пор сарай стал для него самым страшным местом во всех Тарханах.

Дом тоже вызывал в нем разные чувства.

Внизу большие комнаты были просто неинтересны.

Комнату бабушки — окнами на цветник — он любил. Там было много презанятных вещей; шкатулок, пуговиц, коробочек и городских конфет. Но мимо комнаты доктора мсье Леви Мишенька старался пробегать возможно быстрее — как только позволяли его ноги.