Солнечный круг - Урманов Кондратий Никифорович. Страница 24

Моя невольная остановка затягивается на неопределенное время. А неопределенность — самое мучительное состояние. Чтобы немного рассеяться, как-то перед обедом я взял ружье и пошел побродить берегом реки, поискать новые тихие заливы для рыбалки.

Пробираясь вверх по Томи, я вдруг услышал за кустами непонятные мне звуки:

— Кер-кер… кер-кер…

А в ответ на это кто-то звонко свистел.

Я остановился, послушал и потихоньку стал пробираться сквозь кусты. Заросли смородины, черемухи и жимолости были так густы, что трудно было идти. Я продвигался очень медленно, стараясь по возможности не шуметь. Всякая моя неосторожность сглаживалась шумом реки, и я шел без остановки. Наконец, кусты стали меньше, и я, укрывшись в них, увидел на берегу, на чистой полянке, следующую картину.

Два старых журавля подпрыгивали кверху, делали два-три взмаха крыльями, садились и керкали, а небольшой журавленок подскакивал, махал еще не вполне оперившимися крыльями, шлепался о землю и пищал.

Я долго стоял в укрытии и старался разгадать загадку. Что заставляет стариков учить своего Журку летать, когда у него еще не отросли маховые перья на крыльях, когда он еще не может держаться в воздухе? Ведь придет время, Журка оденется во весь журавлиный наряд, расправит крылья и свободно полетит вместе с ними в неизвестные ему страны. А сейчас он не может. Не может, и в этом не виноват.

Но, по-видимому, была какая-то причина, которая заставляла стариков учить летать Журку? Этой причиной могла быть опасность. Но чего же им опасаться?

Я посмотрел на пригорок слева, потом на долину реки, и мне вдруг все стало ясно. Впереди горный кряж подходил к реке, и крутая скала, словно допотопный зверь опустил свои лапы в бурные воды Томи. Здесь нельзя было пройти берегом. Ниже — плотбище, живут люди. Там тоже нельзя пройти, а на пригорке вчера рубили лес. Это обеспокоило родителей. Они хотели бы переселиться на другой берег, но их Журка не умел летать.

Я вышел из кустов. Старые журавли поднялись в воздух, а Журка не мог этого сделать, кинулся к болотцу и спрятался в траве.

Я не стал его искать и, обогнув болотце, пошел на пригорок, к порубкам. Я решил перевалить через небольшую гору и по ниспадающей долине возвратиться на плотбише.

Подъем был не особенно трудный, к тому же я поднял рябчика и долго с ним занимался. Рябчик сел на отдельную сосну, я подошел к ней вплотную и стал вглядываться в вершину. Зная его привычку затаиваться, я внимательно и долго осматривал каждую ветку, каждый сучок. Наконец вижу: вытянулся рябчик на горбатом сучке и лежит, выдают только коричневые перышки да черный глазок.

Я вскидываю ружье, рябчик мелькает между веток, и мой выстрел запаздывает.

— Ну, что ж, один рябчик на троих — это ничто… — говорю я себе, чтобы смягчить неудачу.

Спускаясь в долину и проходя по зарослям папоротника, я вдруг услышал повизгивание. Ну точь-в-точь так повизгивали молоденькие лисята в нашем зоологическом саду. Я часто там бывал, и этот звук мне крепко запомнился.

За папоротниковым полем меня опять, как у реки, встретили кусты акации вперемежку с молодыми осинками. Пробираюсь сквозь кусты и вдруг вижу: на каменистой россыпи сидит пестрая лайка, а возле нее подпрыгивает маленький щенок, подпрыгивает и визжит, при этом он смотрит куда-то вверх, на одну точку. Лайка, должно быть, почуяла человека и повернула ко мне голову. Я замер. По временам она поднимает морду и смотрит туда же, куда щенок. Я ловлю глазом эту линию, веду кверху и на зеленой лапе сосны вижу крупную голову глухаря.

Во мне мгновенно просыпается охотник, я вскидываю ружье, и вместе с грохотом выстрела, вместе с осыпавшимися ветками, на землю падает тяжелая птица. Лайка быстро кидается к ней и прижимает к земле лапами.

— Отдать! — говорю я ей, выходя из кустов.

Птица бита намертво, и собака отходит. Возле моих ног крутится щенок, я хочу приласкать его, но мать ворчит, и он отходит к ней.

— Вперед! — говорю я лайке и ружьем показываю направление. Она внимательно смотрит на меня, потом, видимо, решает, что я чужой, и ведет щенка в противоположную сторону.

Только теперь я догадываюсь, зачем лайка водила по лесу своего детеныша — она учила его тому, что хорошо знала сама. Это была школа в лесу, и я помешал ей в это утро дать предметный урок детенышу.

И день и ночь шумит голубая река. Когда она несет на своих волнах корягу или бревно, я долго провожаю их взглядом, провожаю и завидую, что не могу вот так же плыть вниз по течению.

Борис Павлович успокаивает меня, говорит, что скоро вернутся плотовщики и я смогу отправиться с ними на новых плотах.

— Каким же путем они вернутся? — спрашиваю я.

— По реке…

— На чем?

— На лодке…

Трудно было поверить, но я вспомнил не менее быструю реку Катунь — красавицу алтайских долин: там против бурного течения люди плавают на лодках с шестами… Ударит окованным шестом в гальку — и продвинет лодку на метр, еще ударит — еще на метр вперед.

«Не скоро же доберутся плотовщики до плотбища», — думаю я.

В моем положении можно истерзаться, если сидеть сложа руки.

Я беру удочку и иду к тому месту, где потревожил журавлей. Там я видел маленький заливчик. Рыба горных рек не боится быстрого течения, но покормиться заходит в тихие места.

Пристроился и сижу. Но на червяка не хочет клевать хариус. Я стал ловить коричневую букашку на кусте, да так и замер с протянутой рукой…

По реке, стоя на четырех связанных бревнышках, с длинным гребным веслом, не плыл, а мчался небольшой человек с черной бородой, в домотканой поддевке и островерхой мерлушковой шапке. Он снял шапку в знак приветствия.

— Какая смелость!.. — говорю я себе и кричу что есть силы: — Правее держи!.. Ра-зобье-от!.. — и показываю рукой вперед. Там, над подводными камнями, кипят белые буруны.

Человек быстро схватился за гребь, но было уже поздно. Салик ударило о подводный камень, все бревешки вдруг разлетелись, и на короткое время человек исчез в волнах.

Я кинулся к месту катастрофы, и когда подбежал, человек уже выбрался на берег и отжимал из одежды воду.

— Зазевался маленько… — сказал он, будто оправдываясь передо мной, но в лице его не было ни пережитого страха, ни растерянности. — Топор вот потонул, жалко. Но люди есть — значит дело поправимое…

С его шапки, бороды и одежды еще струилась вода. Я пригласил его обсушиться, и мы пошли.

Это был житель верховьев Томи: его заимка стоит где-то у подножья горы Тигер-Тизы (что значит — Небесный Зуб), далеко видной своей белой острой вершиной.

Ему нужно съездить в город Кузнецк. Но как ехать? Можно на лошадях пройти тайгу, пройти степи Хакасии, до Абакана, потом по железной дороге… Это ему показалось «хлопотно», он сделал салик и поплыл.

— Тут и пути-то всего два дня, — говорит путешественник, — а к железной дороге мы не привычны…

— Однако, — говорю я, — купаться тоже невесело…

— Ничего… бывает… — ответил он и вошел в двери первой рабочей избушки.

..Ночью я долго не спал, все думал о своем салике и утром встал, когда солнце уже сияло над горами. Я взял полотенце и пошел к реке, чтобы умыться холодной водой. Смотрю, а вчерашний путешественник снова катит по реке. Пока я спал, он успел соорудить себе новый салик, спустил на воду и поплыл. Поравнявшись со мной, он снял шапку:

— До свиданья!..

— Счастливого пути, друг! — кричу я ему и с сожалением смотрю на удаляющийся салик.

Вернувшись в дом, я говорю Петровне:

— Пожалуй, я себе тоже салик сделаю — и в путь…

— На эдаком-то сорочьем гнезде? Что вам, жизнь надоела?

— А ведь он вот поплыл. Вчера тонул, а сегодня снова не побоялся отправиться в путь…

— Таким-то ничего не делается, а вы поплывете, да с непривычки… — она не договаривает. — Много ждали, а теперь уже скоро…

Три дня спустя, как отплыл на салике незнакомый таежник, к большой моей радости, у плотбища причалила лодка. Тут были и приискатели и жители глухих заимок, ехавшие в город по разным хозяйственным надобностям.