Степкино детство - Мильчик Исай Исаевич. Страница 20

— Баран-башка! — крикнул он Фролке вслед.

Фролка вынес высокую табуретку, притоптал песок, установил табуретку всеми четырьмя ножками и сказал деду:

— Пожалуйте, Ефим Фокеич.

Потом шагнул к Степке:

— Это кто баран-башка?

— Ты.

— А это знаешь? — и Фролка сунул Степке под нос кулак.

— Да угомонись ты, каторжный! — прикрикнула Брыкалиха. — Платоша, досказывай. Ефим Фокеич, послушай вот…

Дед сел на табуретку и подался ухом к завалинке. Степка втиснулся между его колен.

А Платоша только того и ждала, чтобы ее попросили. Она облизала языком тонкие — в ниточку — губы и понесла:

— Ну вот, говорю, трое их, из себя черные, глаза вострые. Ну, мое дело бабье — криком только и взять. Ну, и кричу: «Пятки, пятки им, злодеям, режь. Кроши конский волос, сыпь его на пятки! Неповадно будет по колодцам шляться, воду травить!» А конский волос — он, ух, какой злой! Он всю жизнь на пятки ступить не даст, только подсыпь его. И, верьте, други мои, только это я крикнула, а тех, востроглазых, уж нет. Народ туда-сюда — нет. Сгинули. Будто сквозь землю провалились. И сейчас же — ну, провалиться мне на этом месте, если вру, — откуда ни возьмись, три собачки в степь убегают, и тоже черные, и глаза тоже вострые…

За табуретом кто-то осторожно зашуршал. Степка, не оглядываясь, догадался: Суслик это ползет. А Суслик уже под табурет заполз и за ногу дергает Степку:

— Степ, Степ!

— Ну, что?

— Ты знаешь, Степ? Знаешь? Завтра бунт.

Степка помолчал. Вот Суслик уже что-то знает, а он нет. И сказал нехотя:

— Знаю.

— Тебе дед сказал? Да? А что он тебе сказал?

— Буркнул давеча про бунт, а толком ничего не сказал.

— А я все до ниточки знаю. Мамка мне все рассказала. Завтра всё бить будут, ломать, жечь. Во, Степка!

— А кого бить? Жечь-то кого?

— Ну, известно кого. Кого надо… Стой… Митюня заговорил. Никак про это…

Степка навострил уши.

Митюня сидел посреди завалинки, головою выше всех, опасливо озирался по сторонам и тихо говорил:

— …Там так и сказано: всех бар… под корень. И которые с кокардами, тоже… Назначено на завтра…

Он хотел еще что-то сказать, но тут Матреша дернула его за рукав:

— Обожди!

Бондарь опасливо кашлянул и подался глубоко в черноту.

Почему обожди? Чего они испугались? Степка прислушался… Чьи-то шаги. Кто-то скрипит сапогами, к завалинке идет.

Суслик высунулся из-под табуретки.

— Вахрушка это! Его сапоги. Недавно покупал.

И верно — он. Несет его нелегкая. С хохмутом откуда-то прется. Хоть бы мимо пронесло. Нет, остановился, бес. Поздоровался. Вынул из кармана кисет с табаком…

На поклон кучера завалинка едва ответила. Но разговора с ним никто не затевает. Все молчат.

Степка потянул деда за ногу, а сам приложил палец к губам: дескать, и ты не разговаривай.

Дед наклонился к Степке и тоже палец к губам приложил: дескать, понял, молчок-старичок.

И вдруг среди тишины спросил Вахрушку:

— Откуда хомут несешь?

Кучер закурил трубку, надымил полно вокруг себя и нехотя ответил:

— Из города. От шорника.

— Чинил или новый заказывал?

— Новый.

— На лошадь-то на какую?

— На иноходца, на вороного.

Суслик заелозил под табуреткой:

— Ну зачем он… Шугнул бы лучше Вахрушку.

А Степка помалкивает. Знает: не нужен деду ни хомут, ни лошадь. Если заговорил, — значит, у него на уме что-то другое есть.

И верно. Дед выждал, пока Вахрушка выкурил трубку, и опять к нему с разговором:

— А не слыхали ли вы, Вахромей, не знаю, как вас по батюшке величать, не слыхали ли вы от господ от ваших про комету? Не являлась ли где?

Тут вся завалинка разом зашумела, заговорила:

— Да, да. Вот именно — не являлась ли где?

И Мамбет спросил:

— И манная — где яво влялся?

Вахрушка обвел глазами завалинку и скосил глаза на деда.

— Затейливый вы мужик!

Помолчал немного, потом сказал с важностью:

— Ну, слыхал. Известно это барину — являлась.

— С хвостом?

— С хвостом.

— Хвост в пупырах?

— В пупырах.

— И к чему же, ваш барин говорит, предвидение это?

— К чему, к чему! Ясно каждому: к войне. Царь на царя попрет.

Степка запрокинул голову на деда: правда царь на царя попрет? Ватажницы тоже уставились на деда. И старики с завалинки — уши к деду: не брешет ли чего зря кучер господский? Все ждут, что скажет дед.

А дед правда затейливый: видит, все смотрят на него, и нарочно тянет, не торопится, о другом заговаривает.

— С вечера, — говорит, — свежевато было, а сейчас опять теплынь разлилась. Погода, должно быть, завтра будет. — И вдруг весь повернулся на табуретке к Вахрушке и выпалил: — Не смыслят твои господа в кометах ни пса. У которой кометы хвост в пупырах, та — к мору человечьему. А к войне у кометы — никаких хвостов! Понял? Ну и нечего тебе здесь торчать. Проваливай.

Степка даже рот разинул. Вот так дед! Разом смахнул спесь с Вахрушки!

А ватажницы — те даже с бревен повскакали. Машут на Вахрушку руками.

— Поди прочь! Сам ты в пупырах!

И другие бабы тоже накинулись на кучера:

— Отчаливай от нашей пристани. Гужеед!

И Мамбет на него:

— Хади дальше, знаком будишь, пупыр-мупыр!

Вахрушка туда-сюда, видит, все на него. Плюнул со злости.

— Чернонародье, необразованность! Тьфу на вас!

Надел хомут на шею и пошел.

Дед поглядел вслед кучеру и сказал Митюне:

— Ну, давай дальше.

Митюня выждал, пока заглохли шаги Вахрушки, нагнулся, чтобы дед его лучше слышал, и зашептал:

— Скрытная грамота, говорю. Настоящая, с печатью, чтобы бунтовать. Сам не видел, а люди сказывают. Завтрашний денек всех бар, фараонов и всех, которые с кокардами, — под корень. Для облегчения жизни. Дело решенное. Бондари все идут. И конопатчики, слыхать, идут.

— Правда, правда, — отозвался Мамбет с конца завалинки. — Завтра идем.

Степка не сводил глаз с Митюни. Так вот оно что! Вот он какой — бунт!

Бондарь встал с завалинки.

— Ну, мне пора. Завтра спозаранку подниматься.

Тут все разом заговорили.

— Это дело правильное! С богом!

— Давно пора!

— Слышь, чтобы жизнь была легче…

— Рассчитаемся с благодетелями!

— Эх, бабам-то не полагается, а то бы и мы тряхнули.

Никто и не заметил, как к завалинке подошел ночной караульщик Африканыч. Степка с Сусликом услышали только, как тявкнула его собачка Шилка. Глянули, а он и сам тут за бревном стоит, в одной руке колотушка, в другой палка, наклонил голову набок и слушает, кто что говорит.

— Дедушка, дедушка, Таракан здесь!

Караульщик услыхал свое прозвище и застучал в колотушку — тук-тук-тук! — будто сейчас только подошел. Хитрый старик!

Как застучала колотушка, сразу стало тихо. Все — и на бревнах, и на завалинке — замолчали.

Таракан обогнул бревна, зашел между табуреткой деда и завалинкой, поклонился и спросил:

— О чем калякаете, почтенные?

А дед ему как ни в чем не бывало:

— Да так, промеж себя балакаем, то да се.

И уж сам спрашивает караульщика:

— А ты все караулишь, Африканыч?

— Караулю.

— Долго зажился ты! На тот свет тебе пора.

— Да уж долго ли, коротко ли, это божье дело, ты, Фокеич, ему не указчик… Что же это вы примолкли? Вон татарина не таитесь, а от меня скрываете.

— Татарин, да свой… — сказал, словно отрезал, дед. — А ты — шут тебя знает, что у тебя на уме.

Караульщик круто повернулся к деду:

— А в Сибирь? За разговоры эти? Не желаете?

А дед опять как ни в чем не бывало:

— Было бы за что! Мерещится тебе все, Африканыч. И скажет ведь эдакое: «в Сибирь»! Да ладно, и на тебя управа найдется. Таскал волк — потащат и волка.

— Мерещится, мерещится… Смутьян старый! — напустился Таракан на деда.

Он оглянул завалинку, бревна и еще пуще распалился:

— И не потеснится никто. Старому человеку места не уступят. Народ, прости господи!