Мальчик из Ленинграда - Раковская Нина Евгеньевна. Страница 13

Они сыпались с деревьев мне на голову, на плечи.

У ворот я остановился. Взглянул на Галю. Не хотелось мне уходить. Пусть в детдоме и кино, и концерты, но тут я привык ко всем. Я с грустью посмотрел на сторожку у ворот, куда уже поселилась недавно новая сторожиха, прижался к Гале головой. Она тоже расстроилась, всхлипнула, обняла меня и сказала:

— Не бойся, я тебя навещать буду. Не робей! Я тебя не брошу, братик мой!

Погода стояла тёплая. Воздух был такой светлый, будто солнце распустилось в нём, как сахар в стакане чая. И мне стало легче. А может, в детдоме тоже будет хорошо!

И я вышел из ворот больницы на улицу.

Часть четвёртая

Детдом

Детдом находился в старом городе, где прежде, до революции, жили одни узбеки, где все дома были глиняные, с плоскими крышами, и стояли они за толстыми глиняными заборами. Ещё в больнице Галя объяснила мне, как надо идти туда. Я дошёл до конца широкой улицы, на которой была больница, свернул налево к речке, перешёл через мост и сразу понял, что попал в старый город. Теперь я шёл по узкому переулку между глиняными заборами. Домов здесь не было, в переулок выходили только маленькие двери — деревянные, тёмные от старости, но красивые, с мелкой резьбой. За заборами виднелись плоские крыши с трубами. А где же детдом?

Переулок так часто поворачивал то вправо, то влево, что мне несколько раз казалось, что я попал в тупик. Но я огибал угол и шёл дальше.

По таким кривым переулкам я никогда не ходил — лабиринт настоящий.

Я стал бояться, что заблудился, когда вдруг увидал трёхэтажное каменное здание. На стене его была прибита синяя табличка.

Детдом! Нашёл наконец…

В глиняном заборе вместо резной двери была синяя калитка. Я толкнул её и вошёл во двор.

Он показался мне странным — голый, без единой травинки, и серый, как заборы в переулке. Три дерева росли посреди двора. Под деревьями на скамейке сидел мальчик. Я направился к нему, но меня окликнули:

— Тебе кого?

Я обернулся и заметил слева, у забора, под фанерным грибом девочку. На ней было красное платье с белыми горошками. Я сразу вспомнил наши ленинградские чашки — точь-в-точь как платье у девочки. Её волосы были очень светлые и пушистые, как одуванчик. На коленях она держала прыгалки.

Девочка встала с лавочки, поглядела на мой грязный ватник, рваную ушанку, взмахнула прыгалками, опять села и спросила:

— В детдом идёшь?

— Да. К директору.

— Проходи! — сказала девочка. — Ну иди же…

Я понял, что она дежурная. В глубине двора стояли четыре флигеля. «Куда же идти?» К девочке мне почему-то не захотелось обращаться с таким вопросом. Мальчишку, что ли, спросить? Он сам шёл ко мне. Мальчишка был курносый. Лицо у него было озорное. На щеке сидела чёрная родинка, какие у девчонок бывают. Он остановился, сунул руки в карманы длинных штанов, поглядел на мой сальный ватник, ушанку и ухмыльнулся, хотя смеяться ему было нечего. Сам был не великим франтом: на голове мятая военная фуражка, штаны сатиновые и тапки на ногах. Так ничего и не спросив у него, я повернулся, но мальчишка сам заговорил со мной.

— Эвакуированный? — спросил он.

— Ага…

Я ждал, что он спросит, откуда я, но мальчишка пренебрежительно проговорил:

— Все эвакуированные — куски и довески!

Слова его были глупые, и я засмеялся ему в лицо.

— Я — довесок? — спросил я.

— А кто же! — ответил мальчишка.

Тут он вынул из кармана вишнёвую косточку, показал её мне, сунул в рот и стрельнул косточкой мне в щёку, а сам бросился к фанерному грибу. Вот когда я вскипел от злости! Я решил, что в обиду не дамся, схватил с земли что-то и со всего размаха швырнул в мальчишку. Он отскочил в сторону, а девочка с прыгалками закричала на весь двор и села на землю. Я сперва не понял, почему она плачет.

На крыльцо из самого большого флигеля выскочила старуха в чёрном платке с красными цветами. За ней — невысокий черноволосый взрослый мальчишка. На шее у него был пионерский галстук. По годам это не пионер. Я догадался, что это вожатый. Девочка закричала ещё громче. Мальчишка с родинкой помчался за угол флигеля и спрятался. А я остался посреди двора и решил ждать, что будет дальше.

Камень

Старуха наклонилась над девочкой, подняла с земли что-то и показала вожатому:

— Товарищ Садыков! Гляди-ка, товарищ Садыков! Батюшки мои, камнями бросаются. Вот до чего дошло! А если бы в глаз попало?

Камень? Но ведь я не первый начал. И в девчонку не метил, она сама подвернулась и, наверное, с перепугу ревёт. Притвора!

Вожатый взял камень и крикнул мне:

— Кто у дерева стоит? Иди сюда. Быстро!

Голос у него был громкий, командирский. Старуха стаскивала чулок с ноги девочки. Чулок был в крови. Я испугался.

— Откуда явился? Отвечай! — сказал вожатый.

Я нерешительно подал ему направление с печатью. Он развернул бумагу, но читать не стал и так же отрывисто спросил:

— С какой стати камнями бросаешься? Ну?

Я не знал, что ответить — жаловаться на курносого мальчишку не хотелось, а то сразу признают меня ябедой.

— Это направление, — наконец выговорил я. — Я из Ленинграда приехал.

— Пионер? — спросил вожатый.

Я кивнул головой.

— А ведёшь себя не по-ленинградски и не по-пионерски.

Вожатый взял мою бумажку, сказал что-то старухе, назвав её тётей Олей. Девочка в красном платье поднялась с земли, хромая, подошла к вожатому. «Притворяется, неженка!» — подумал я. Вожатый поднял прыгалки, взял девочку за руку, и они вместе пошли к маленькому дому в глубине двора.

А я стоял у дерева, не зная, что делать. Почему на ребят обязательно всякие несправедливости валятся? Хорошо взрослым жить. А тут с тобой каждую минуту всякая ерунда случается. Разве я хулиган? Никогда им не был. Просто таким, как этот мальчишка с родинкой, надо отпор давать. Необходимо! Чтобы не воображали, что их боятся. Иначе от них житья не будет… А получилось наоборот. Я же и виноват. И даже неизвестно, приняли меня или нет. Вожатый ничего не сказал, бросил одного во дворе и ушёл.

И я сердито посмотрел на старуху.

— Ты что исподлобья смотришь? — сказала она мне. — Недоволен? Ох, и распустились вы без родителей! Государство им всё в первую очередь предоставляет, ради них и кровь проливают на фронте — они ничего не ценят!

— Мы-то ценим… — начал я.

— Да что я с тобой разговаривать буду? — перебила она. — Пусть с тобой директор, Осип Петрович, поговорит. А моё дело маленькое. Идём в бельевую. Вожатый Садыков велел тебя переодеть и в канцелярию прислать… Нет, распущенные вы, эвакуированные. Я сама эвакуированная. Мне за вас стыдно…

Старуха не переставая корила меня, пока мы шли по двору. Так мы и взошли на крыльцо трехэтажного дома, попали в коридор, из него — в большую комнату. В комнате стояли сундуки, обитые жестяными полосами — лентами. По стенам на полках лежали одеяла, подушки, полосатые тюфяки.

Это была бельевая.

Галя говорила, что в детдоме мне всё новое дадут. Неплохо будет отделаться от сального ватника и рваной ушанки.

Я смирно уселся на табуретку посреди бельевой.

Девочкино пальто

Тётя Оля, так звали старуху, открыла один сундук и не спеша подошла ко мне.

— Ну и ватник у тебя! — сказала она. — До чего страшный! Постой, бельё погляжу. Нет, бельё у тебя чистое. И рубашка ничего. Ну ладно, после бани я тебя во всё наше переодену. А пока ватник снимай. И шапку давай.

Тётя Оля стала выкладывать из сундука ватники, шубы, куртки. Я глядел, как она роется, а сам думал:

«А всё-таки, как ребята живут в детдоме? Галя меня сюда самодеятельностью и концертами завлекала… Но очень тут строго? Или привыкнуть можно? Хоть бы Галя не забыла обо мне! Сегодня, наверное, уж нельзя, а завтра обязательно к ней сбегаю. А если очень придираться будут, уйду назад, в больницу, не сторожем, так поварёнком устроюсь. Галя меня не прогонит. И доктор пожалеет».