Мальчик из Ленинграда - Раковская Нина Евгеньевна. Страница 24

— Партизан, дай пионерское… Он так и сказал?

— Честное пионерское! Юлька, говорит, парень очень честный. Только ужасный фантазёр. И потом сказал: не был ли он в военкомате. Не узнал ли про маму?

Я опять лёг, закрылся с головой одеялом и под одеялом потихоньку повторял: «честный… очень честный… это я — очень честный парень!»

— А потом что было?

— Потом новенький сознался, что он в другую сторону направлялся — в Самарканд, а ты его звал с собой. Только, Юлька, разве это фронтовой друг? Мямля он и неустойчивый трус. Из-за такого я сам попал в окружение!

Ваня рассказал, что, когда немцы подступали к их селу, одного паренька послали в разведку. Тот с перепугу спрятался на сеновал. На рассвете вылез и доложил, будто немцы далеко… А через полчаса фашисты село заняли.

— Где теперь новенький?

— В карантинной. Заболел. Осип Петрович отправил телеграмму его дяде. Велел срочно за ним приезжать. А про бутсы он, как поправится, сам расскажет на сборе.

Мы долго шептались с Партизаном. Он понимал меня. Ваня тоже был ужасный фантазёр. И мы открыли друг другу тайные планы. Рассказали, что обязательно должны совершить какие-нибудь подвиги, и поклялись действовать теперь сообща. Рассказывать всего я теперь не стану, скажу только, что мы решили создать собственный детский батальон. Сплошные герои сражались в нашем батальоне. А слава о нас шла на весь мир!

Я не заметил, как глаза у меня закрылись. И я уснул.

А со следующего дня мы стали готовиться к отъезду.

Осип Петрович достал нам книги по огородничеству. Мы разбились на бригады и по вечерам читали книги. Узнали, как нужно ухаживать за здешними овощами, как проращивать семена дынь и арбузов и высаживать их на бахчи. Читали и про здешние растения — маш и джугару, о которых я прежде никогда не слыхал. Таких круп в Ленинграде мы не ели.

Две недели прошли незаметно. Вот и учёба кончилась.

Ребят из двух первых классов отправили в оздоровительный лагерь. Один Гоша Остров не захотел расставаться с Иргашой и Зорькой и упросил Осипа Петровича взять его в горы. Нам уже хотелось поскорее выехать из Коканда. Хотя была середина мая, здесь стояла жарища и духота страшная. На улицах, в тени под деревьями, стояли голубые повозки, там продавали здешнее мороженое — пилёный лёд с кислым молоком и патокой, торговали зелёным луком и красной редиской величиной с маленькую репку. Редиска была вкусная, крепкая, а длинные огурцы мне не нравились: они были водянистые и вкусом напоминали кабачки.

Зато я объедался ягодами, которые поспели у нас в саду на тутовых деревьях. Тутовые ягоды по виду похожи на ежевику, только они очень сладкие и клейкие. А на урюковых деревьях висели ещё жёсткие и кислые, мелкие, как лесные орехи, плоды.

Наконец настал день отъезда.

Накануне Осип Петрович отпустил меня в больницу проститься с Галей. Там ждала меня большая новость: Галя получила военную повестку — её посылали на фронт сандружинницей.

— Обещай, что ты мне будешь писать с фронта! — просил я Галю. — Ты не забудешь меня?

— Что ты! — ответила Галя. — Кроме тебя, мне некому и писать. Часто буду писать. А ты смотри не бедокурь…

Я забыл рассказать, что Галя очень бранила меня за побег. Сколько я ни объяснял ей, как это случилось, она твердила своё — будто я этим поступком и Садыкова, и Осипа Петровича, и её обидел. Не ценил их доброго отношения. И даже с мамой не посчитался. Ведь могла она вернуться в это время в Коканд, а меня и след простыл! Галя судила меня даже строже, чем Осип Петрович, и сказала, что я эгоист. Неужели это правда?

Но всё равно мы расстались друзьями. И оба всплакнули, когда я уходил из больницы.

Вернувшись в детдом, я стал собирать вещевой мешок. Взял карандаши и самодельный блокнот. Сюда буду записывать всё интересное… Зачем-то положил и красный мелок, который я случайно увёз в кармане из Ленинграда. На сердце у меня было тяжело.

Но потом я стал думать, что война кончится, мама найдётся… Мы с Осипом Петровичем ведь уже отправили в штаб партизан запрос о ней. Найдётся мама! Галя с фронта приедет. Я их познакомлю. А может, она к нам в Ленинград переселится. И мы будем дружно жить, ходить в кино и театры. Я Гале ленинградские музеи и дворцы покажу. И на коньках научу кататься… В Ленинграде катки замечательные.

А про Коканд мы часто будем с Галей вспоминать. И маме рассказывать… Хороших людей я тут встретил! Одно было обидно: зачем я с Садыковым поссорился. Осип Петрович велел мне за грубость извиниться перед ним. Садыков сказал, что прощает меня. Но дружбы между нами прежней не было. Я видел, что он не то разлюбил, не то разочаровался во мне. На площадь с громкоговорителем я больше не бегал по утрам. Я сидел на скамейке под деревьями, где у нас был свой рупор, и с трудом разбирал, что передавали из Москвы… Всё это огорчало меня. Хотя никому, даже Партизану, я про свое огорчение не говорил. Но я твёрдо решил сделать что-нибудь, чтобы Садыков опять меня полюбил.

Со Славкой мы не разговаривали. От него толку всё равно не добьёшься. И он меня избегал. Может, совесть в нём заговорила?

А новенького от нас скоро забрали. Приехал его дядя, колхозник, оказывается, в прошлом участник гражданской войны и безрукий, оттого его и на фронт не взяли. Уезжая, он благодарил Садыкова и Осипа Петровича.

— Я вам напишу! — сказал рыженький. — О своей жизни…

— Валяй! — сказал Партизан. — Мы тебе ответим!

Мы с Ваней потом часто вспоминали его. И недоумевали, как же такой трусливый и неловкий паренёк сумел до Коканда добраться? Нам почему-то было его жалко, хотя он немало вреда наделал мне из-за бутсов. Ну, а бутсы эти тётя Оля всё же отобрала.

— До осени пусть полежат у меня. А там видно будет, кому их носить придётся, — сказала она.

И заперла красивые бутсы в сундук для обуви.

Часть шестая

Сборы

Солнце еще не взошло, небо было светло-серого, серебряного цвета и луна, как стеклянная кривая дужка, висела над крыльцом, когда начались в детдоме сборы. В спальнях складывали матрацы, подушки, одеяла, выносили их во двор, где стояли арбы и дрожки с полотняным верхом. Мальчики выводили из сарая осликов и запрягали их. Мы наспех позавтракали в столовой и пошли на кухню — там тётя Феня раздавала ребятам помидоры, огурцы и хлеб на дорогу. На крыльце тётя Оля примеряла ребятам шляпы с широкими полями — соломенные, полотняные и даже бумажные колпаки с козырьками, которые она вчера наклеила с девочками.

Надо было торопиться. Решили выехать как можно раньше. Ехать в горы надо было целый день, голой пустыней, под солнцем, а вчера большой градусник, который висел на окне канцелярии, в полдень поднялся чуть ли не до пятидесяти градусов. Какая же тогда жара в пустыне будет? Испечёмся…

Я, Иргашой, Ваня Маслов, Гоша Остров, Зорька и ещё трое ребят из четвёртого класса договорились ехать вместе на последней арбе. Когда Ваня впряг в арбу своего любимца Фоку, мы спохватились, чем прикрыть Фоке голову. Ведь здесь все извозчики своим лошадям шляпы надевают, если далеко едут. Мы даже примерили Фоке свои шляпы, но Зорька сбегала к тёте Оле и достала настоящую дамскую соломенную, с широкими полями, прорезала в ней дырки для ушей и надела на Фоку.

Пока мы привязывали верёвками подушки и одеяла к арбе, Партизан влез на белую акацию, срубил четыре большие ветки, приладил к арбе… И наша арба превратилась в зелёную беседку на колёсах. Затрубил пионерский горн. Это Садыков созывал ребят. Мы стали рассаживаться. Ваня уселся на тюк под самой большой веткой, как богдыхан под опахалом. Рядом с ним пристроился в белом платке, как в чалме, Гоша Остров. У них в ногах присела Зорька с зелёным листком на носу. Листик она заранее прилепила на нос, чтобы от солнца кожа не лупилась. Они с мамой всегда так делали, когда загорали на пляже.