Три плова - Гехт Семен Григорьевич. Страница 17
2
В курортной Евпатории с ее белокаменными санаториями и лечебницами, куда до войны привозили отовсюду больных
костным туберкулезом детей, издавна стояла на краю пустыря сооруженная в греко-египетском стиле читальня. В тридцатом году евпаторийцы посадили на пустыре около читальни большой сад. Перед войной он стал уже тенистым, прохладным. Клумбы в новом саду были высажены садовником с фантазией. Садовник с фантазией — молодой ев-паториец Константин Лизогуб, кончивший в Симферополе техникум. В войну Лизогуб отбывал службу на флоте, а из базы подводных лодок он перешел в тяжелые для Крыма дни в морскую пехоту.
Раненного в бою Лизогуба подобрала одна жительница Симферополя. Подобрала она его в тех краях, где лесистые горы уходят к Чатыр-Дагу. На возке с дровами, за которыми и отправилась в эти края симферопольская жительница, она привезла раненого партизана Лизогуба (а он попал вскоре из морской пехоты к партизанам) в Симферополь.
-— К себе домой, понимаешь сам, не повезу, — сказала женщина: — все равно что немцам в руки.
Лизогуб с женщиной согласился, поблагодарил ее за доброе сердце, и она оставила его в одном овражке на окраине Симферополя, куда по его просьбе доставила его. Над оврагом стояла зональная станция. Здесь, помнил Лизогуб, жил до войны его преподаватель Светличный.
«Надо прощупать, — решил Лизогуб. — Выход единственный, деваться некуда».
Он пролежал около часа в овражке, дожидаясь, хотя на дворе зональной станции было и темно и тихо, когда станет еще темней и тише. Немало колебался: постучать, не постучать? И здесь ли Светличный? А если он и дома, то не струсит ли, не затянет ли волынку: что рад бы всей душой, да вот мать или теща...
На самом деле Светличный сказал только следующее:
— Да, лицо ваше мне знакомо.
Потом угостил Лизогуба остатками обеда, жареной ставридой и рассудил так:
— Я мог бы, пожалуй, выдать вас за брата — но документы! Предприятие опасное для нас обоих. В таком случае, вам можно было б жить с нами в комнате, не таясь. Впрочем, как хотите: решать будете вы, а не я. Теперь — погреб. Мы в нем хранили до войны семена, оборудование, ящики. Он частично разрушен — в нашу усадьбу ударила взрывная волна, — все же спрятаться в нем можно вполне. За разбитыми бочками есть что-то вроде отсека. Подумайте, Лизогуб, сами. Пока что бог нас миловал: немцы сюда не заглядывали.
Лизогуб поселился в отсеке погреба. Мать Светличного раз в сутки носила ему еду, приготовленную из припрятанных и обмененных на вещи продуктов. Жилец был очень слаб, с по-стели подняться стоило ему больших трудов; а постелью служила солома, извлеченная из ящиков, в которых зональная станция получала до войны стеклянную посуду. Лизогуб порывался порой уходить — он надеялся пробраться в горы. Светличный уговаривал его остаться: не дойдет ведь.
— Не дойду, — соглашался Лизогуб.
Так ютился он под землей, опекаемый садоводом и его матерью, пока не настал день, когда он так и не дождался своей спасительницы Надежды Афанасьевны Светличной. Проголодав два дня, Лизогуб выбрался ночью из погреба и кое-как дотащился до домика. Темно, тихо, пусто, двери раскрыты настежь; та же рухлядь, но — никакого отклика.
— Василий Васильевич, — шептал Лизогуб, — Надежда Афанасьевна! Отзовитесь!
В доме, понял Лизогуб, случилось страшное. Лизогуб вернулся в погреб, чтобы обдумать там, как быть дальше.
«Я еще слаб, слаб, мне далеко не уйти...»
Он повалился на солому, в отчаянии изобретая один план за другим, и до рассвета ни на что не решился, В последние предрассветные минуты Лизогуб услыхал шаги.
«Это за мной... амба!» — и зажал в руке гирю, на всякий случай лежавшую у него всегда в головах.
— Не бойтесь... ради бога, не бойтесь! — зашептал совсем рядом женский голос. — Вот возьмите, тут редисочка... По просьбе Надежды Афанасьевны.
— Вы знаете, где они, что с ними? — спросил Лизогуб.
— Надежда Афанасьевна мне еще на той неделе говорила,— шептала в подвальной темноте женщина, лицо которой он едва различал. — Она слово с меня взяла, если с ней что случится... она ведь человек старый, вроде меня... Ее забрали... пришли и забрали.
— А Василий Васильевич?
— Уж этого я не знаю... Вы редисочку всю съешьте, я вам еще принесу.
Так Константин Лизогуб прожил в погребе разоренной зональной станции одиннадцать месяцев. Не отличая дня от ночи, он отощал настолько, что руки его и ноги сделались худенькими, как у мальчика. Он зарос, плохо видел и слышал. И все же, когда в Симферополе после долгой и тягостной тишины стали слышны звуки канонады, они докатились и до ослабевших ушей Лизогуба.
В город входили войска. У переезда к командиру батальона подошла одна старая жительница. Она показала на домик зональной станции:
— Там, товарищи, моряк. Морячок, — сказала старушка, чтобы было понятнее. — Плох, очень плох...
Командир батальона послал двух бойцов. На самодельных, из двух шинелей, носилках бойцы доставили в медсанбат моряка Константина Лизогуба...
Войска входили в город весной. Южный ветер, обдувая
лица пехотинцев, обсыпал их каски розовыми лепестками отцветающего миндаля и рыжеватым кипарисовым пухом. Среди разорения и печали ликовала природа — распустились каштаны, зазеленели акации и чинары, окрепли почки дубов. А старушка, указавшая солдатам домик зональной станции, шла рядом с командиром батальона, рассказывая ему о садоводе Светличном: «Тихий был человек, матери почтение оказывал; а Надежда Афанасьевна была женщина хозяйственная. Ее увели немецкие полевые жандармы, которые с бляхами». Будто сын ее в партизаны пробрался; верно ли, нет ли, старушка не знала. За то будто и увели Надежду Афанасьевну, что сын ее от немцев убежал; куда-то они брали его с собой по надобности.
- Поищем их, коли живые, — сказал старушке батальонный командир.
Их не нашли ни среди живых, ни среди мертвых. Оправившийся от болезни Константин Лизогуб, попавший снова на базу подводных лодок, писал оттуда и секретарю Крымского обкома и председателю исполкома. Опрашивали многих людей и на кое-какие следы набрели. Нашелся один пленный из немецкой хозяйственной команды, который возил в Долосы дрова, и, по его словам, два немецких офицера из полевой жандармерии обыскали в Долосах все закоулки, преследуя одного русского беглеца. И больше ничего не узнали. Слух о том, что Светличный ушел в партизаны, исходил от пастуха из Зуи. Он рассказывал, будто Светличный, выезжавший раз до войны в зуйские сады на борьбу с садовыми вредителями, узнал пастуха и тот его тоже узнал и указал безопасную тропу, свободную от немецких патрулей. Светличный говорил пастуху, что идет к горным партизанам. Но до партизан садовод не добрался: тропа, должно быть, не была безопасной. «Пропал без гести», — написали о Светличном на базу из Симферополя. Не нашли и Надежду Афанасьевну, по просьбе которой ее соседка поддерживала кое-чем из ранней огородины спрятанного в погребе Лизогуба... Много людей пропало без вести в войну, но каждый пропавший живет в чьем-нибудь сердце и памяти. В сердце и памяти людей, знавших их и не знавших.
Машинистка идет на работу
кулина Федоровна Морозова приехала пригородным поездом из Бекетовки в Сталинград. Она торопливо
- пересекает вокзальную площадь. Акулина Федоровна
встала сегодня пораньше — надо же наконец побывать в знаменитом подвале! Даже пассажиры с проходящих поездов и те успевают промчаться по улицам Сталинграда и просунуть голову в подвал универмага, где сдался в плен со своим штабом Паулюс. А она, сталинградская жительница, не побывала в нем до сих пор.
По дороге Акулина Федоровна старается побольше заметить и, главное, запомнить. В письме из Кутаиси сын требует новостей: что и как изменилось в Сталинграде?
«Посмотри, мама, на улице Гоголя, — писал Толя: — там сбоку лежали две большие бомбы-фугаски. Лежат они или не лежат? Я поспорил с Егорошвили...»