Всегда вместе - Хавкин Оскар Адольфович. Страница 18

— А я серьезно и говорю. Скажу то же самое, только другими словами. Я их не оправдываю, — кивнул Горкин в сторону учителей, — у них свои промахи… А вот товарищ Владимирский, — эти слова Горкин произнес с необыкновенной горячностью, — не хочет понять, что он оболтуса из своего сына выращивает, а не советского человека! За что ты ему в прошлом году велосипед подарил, а в этом году — ручные часики? За что? Третий год он без испытаний из класса в класс перекатывается. Под твоим нажимом это делается…

Все больше краснея и, видимо, от смущения приходя в ярость, Горкин продолжал наступать на Владимирского:

— Ты думаешь, Владимир Афанасьевич, это не удар по школе? В какое положение это ставит учителей! О Митеньке я и не говорю: ты, хотел или не хотел, но развил в нем высокомерие к товарищам, неуважение к труду учителей. Ведь ему все легко достается, без напряжения, без приложения собственных сил.

Владимирский слушал Горкина, опершись руками о край стола. Желваки бегали на скулах худощавого властного лица. Поглядывая на Кухтенкова, он сдерживал себя.

— В общем, Владимир Афанасьевич, не порадует тебя потом сынок. Плохой тебе будет из него помощник. И государству нахлебник!

— Какой он будет помощник, — начал Владимирский, — это не твоего ума дело…

Горкин досадливо махнул рукой и сел на диван рядом с Хромовым.

Кухтенков придвинул Владимирскому коробку «Северной Пальмиры»:

— Закурим. И успокойтесь… Вот что, Владимир Афанасьевич: вы спрашивали Митю, за что его Кеша?

— Да. Митя давно замечал, что Евсюкову не нравится его дружба с Линдой. И дневник он взял с целью осрамить Митю. Все ясно.

— Эта ясность от незнания, Владимир Афанасьевич, — сухо, но вежливо возразил Хромов. — Кеша избил Митю не за дружбу с Линдой, а за то, что он оскорбил коллектив. И его, Кешу, обидел.

— Выходит, Хромов, что вы лучше знаете Митю, чем его отец? — сердито оказал Владимирский.

— Не берусь это утверждать, но факт остается фактом. Да вы и сейчас говорите не как отец, а как директор рудника. Отец должен понять, что его сыну, советскому школьнику, не подобает наплевательски относиться к своим товарищам, которые требуют одного: чтобы он у шлея как следует! Что касается дневника, то я убежден, что Кеша его не брал. И ребята этому не верят.

— Выходит так, — оказал со спокойствием бешенства Владимирский, — выходит так, что сына моего избили, а виноват он. И я… Вы тоже так считаете, Платон Сергеевич?

— Как вы думаете, Владимир Афанасьевич, — заговорил Кухтенков тихим, ровным голосом, словно в раздумье, — если бы мы собрали ребят и спросили их, на чьей они стороне — на стороне вашего сына или на стороне Евсюкова, что бы они ответили?

Владимирский покосился на учителей:

— Ну, если их так дурно воспитали…

— Не упорствуйте. Пусть мы их еще плохо воспитываем, но это честные, хорошие советские дети. Наши дети. И они будут за того, кто выступил защитником коллектива. Евсюков, конечно, должен быть наказан. За самоуправство. И это сделают педагоги и сами комсомольцы. Но худо будет для школы, если Евсюков поймет, в чем он виноват, а Митя и его отец не поймут.

Кухтенков помолчал.

— Владимир Афанасьевич, — добавил он, — я честно окажу: и школа виновата. Давайте вместе исправлять общую вину.

Владимирский откинулся за спинку кресла. Он будто сразу постарел. Глаза его были закрыты, Кухтенков молча встал, налил из графина воду и поставил стакан перед Владимирским. Горкин даже с некоторым сожалением посматривал на директора рудника.

— Владимир Афанасьевич, — мягко сказал секретарь райкома, — пойми, тебя целыми днями не бывает дома: то ты на строительстве гидравлики, то выезжаешь в район, то тебя вызывают в Читу. Воспитывает его старая бабка… Часто ли ты с ним разговариваешь вообще, и не только о школе, об учебе? Вот и прозевал…

— Нехорошо, — тихо сказал Владимирский, открыв глаза, — нехорошо, товарищи… Если я директор рудника, значит можно мне позволить заблуждаться? Не-хо-рошо! — в третий раз произнес он.

— Что же, товарищи, — директор школы встал и обратился ко всем, — давайте исправлять и исправляться.

13. За честь класса

Интернатцы были взбудоражены событиями последних дней.

Разобраться в ребячьей разноголосице чувств и мнений было нелегко.

Сеня Мишарин жалел Зою и осуждал Кешу.

Борис Зырянов принял сторону Кеши: «Я бы за такое дело не то что Митьку — я бы по господу богу прямой наводкой грохнул!» А приятеля своего, Антона, Борис обещал вздуть, если тот не оставит Зою Вихреву в покое.

Ваня Гладких обвинял всех: и Зою, и Антона, и Кешу, и Митеньку, и особенно Полю Бирюлину: «секретарь комсомольской организации, умная девочка, а твердости никакой».

Толя Чернобородов два дня ходил, углубившись в свои мысли, и наконец прочитал вслух стихотворение:

Робкое замечание Сени Мишарина, что правильнее было бы не «ей дорожи», а «ею дорожи», Чернобородов опроверг тем, что Сеня отстал на столетие и что «у Маяковского еще смелее встречаются выражения».

Предположение Трофима Зубарева, будто Толя хотел сказать «ей-ей дорожи», было с негодованием отвергнуто поэтом.

Между тем, возвращению Зои были рады все: и те, кто сочувствовал ей, и те, кто осуждал.

Вернулись лыжники около полуночи, но интернатцы еще не спали.

— Получайте ваш багаж, — сказал Трофим, задвигая под Зоину койку полосатенький сундучок. — Квитанции не нужно. Благодарностей тоже… Почтенный кроссмен, — обратился он к Тине, — пойдемте умываться и спать.

Поля Бирюлина села на Зоину койку, а Линда устроилась на полу рядом с подругой, положив руки на ее колени. Они стали наперебой рассказывать о драке между Кешей и Митей, о новом комсомольском собрании.

— Учителя все пришли, и дед Боровиков, и Владимир Афанасьевич, и Семен Степанович… — сообщала Линда.

— А Семен Степанович зачем?

— А он в самом начале собрания встал и говорит: «Сейчас мой сын Сережа внесет ясность в историю с дневником». И Сережа признался, что Митин дневник он взял на день почитать, хотел с Митей поговорить, и духу нехватило. Рассказал про дневник Кеше, а Кеша, без всякого умысла, — Платону Сергеевичу…

— А Платон Сергеевич какой строгий оказался. А мы-то его все «тихоней» звали.

— Митя пришел весь перевязанный, охал, охал, а потом признался, что нехорошо поступил… Владимир Афанасьевич его при всех отчитал: «Для нас, для коммунистов, — говорил, — коллектив — все!»

— Кеша бледный-бледный, едва говорит…

Зоя слушала все это, не спорила, по обыкновению, и улыбалась каким-то своим мыслям. Ее подруги переглядывались: «Да Зоя ли это?»

— Тебя, девочка, — материнским тоном сказала Поля Бирюлина, — тоже надо отругать. Романов начиталась. Обиделась, что поругали! Весь рудник перевернула… Ну, зачем убежала?

Линда испуганно взглянула на Полю: «Молчи, зачем затеваешь разговор!»

Но Зоя не вспыхнула, как обычно. Она сладко зевнула и сонно пробормотала:

— Хоть бы кто Антошку за меня отчитал, вот спасибо бы сказала! — Она положила голову на Полино плечо и добавила совсем тихо: — А у Троши какие глаза… добрые-добрые!.. Ох, как я устала, девочки…

И заснула.

Поля Бирюлина все еще что-то доказывала подруге, а грудь Зои уже мерно вздымалась, и Линда, глядя на нее снизу вверх, загадочно улыбалась.

— Ты бы хоть сегодня не улыбалась, — наставительно сказала Поля. — Ты-то усвоила что-нибудь? Будешь на Митю влиять как комсомолка?

— Усвоила, — кротко ответила Линда. — Буду. А вот Зоинька уже давно спит.

Девочки осторожно раздели подругу и уложили ее спать.