Бриг «Меркурий» - Тренев Виталий Константинович. Страница 3

У штурвала стоял старый, заслуженный матрос Максимыч, помнивший еще времена Сенявина. Он чувствовал судно, как хороший дирижер чувствует свой оркестр, и, повинуясь малейшему намеку Казарского. так искусно вел бриг, что за несколько часов напряженной работы не потерял ни одного дюйма пространства.

Но все было напрасно: быстроходные и могучие вражеские корабли приближались неотвратимо. Уже было известно, что головной преследователь, стодесятипушечный трехдечный корабль, — под флагом капудан-паши [9], а второй, семидесятипушечный корабль, — под флагом паши [10].

В полдень поручик корпуса штурманов Прокофьев производил наблюдения на юте. Это был молодой застенчивый человек, широкоплечий и коренастый. Он стоял спиной к группе офицеров и секстаном [11] ловил солнце.

Скарятин посмотрел на него и, подмигнув Новосельскому, сказал:

— Бог его знает, что ждет нас сегодня, а фрегат вечерком уже прибежит к эскадре. И что бы ему послать к нам гичку за письмами! Никакой у людей сообразительности нет.

Руки Прокофьева, державшие секстан, дрогнули, шея и уши покраснели. Казарский, улыбаясь, погрозил пальцем лейтенанту.

— Как полагаете, любезный Иван Прокофьевич, — сказал Казарский, когда штурман окончил наблюдения, через сколько времени неприятель приблизится до расстояния действительного пушечного выстрела?

Штурман посмотрел на командира, потом на турецкие корабли.

— Если ветер не переменится, полагаю, часов около трех будем в зоне действительного огня-с.

— Да, я тоже так думаю. Однако я надеюсь, что с полудня ветер упадет часов до четырех-пяти и мы на веслах уйдем подальше, а там только бы дождаться темноты.

— Разрешите итти?

— Идите, благодарю вас.

Около часу дня ветер начал стихать. На бриге люди повеселели и стали готовить весла. Однако затишье не длилось и получаса. Ветер посвежел, и около половины третьего стодесятипушечный корабль капудан-паши открыл огонь из погонных орудий [12]. Белый дым клубом всплыл над бушпритом [13] корабля, и ядро, не долетев, подняло на воздух белопенный столб воды.

— Господа, — сказал Казарский, — попрошу всех на ют для военного совета.

Вестовой Васютин помчался за Прокофьевым.

За кормой было тихое голубое море и на фоне синего неба — белокипенные выпуклые пирамиды: паруса турецких кораблей, пенивших воду уже совсем неподалеку. Их черно-белые корпуса были ясно различимы.

Время от времени облака дыма полыхали над кораблями и, расплываясь клочьями, таяли на парусах, и в море всплескивали вверх фонтаны воды, похожие на сахарные головы. С каждым разом эти сахарные головы возникали все ближе и ближе.

Казарский кивнул торопливо поднявшемуся на ют Прокофьеву, выпрямился и сказал:

— Господа, положение наше не требует пояснений — Он указал рукой в море: — В сих чрезвычайных обстоятельствах я желал бы узнать ваше мнение, господа, о мерах, которые нам надлежит принять. Согласно уставу, будем подавать свое мнение начиная с офицера, младшего чином. Поручик Прокофьев, прошу вас.

Услышав свое имя, Прокофьев опустил руки по швам. Кровь отлила от его ярких юношеских щек. Он искоса глянул за корму и увидел белое облако, всплывающее к реям [14] турецкого корабля.

— Бум-м-м! — прокатилось по морю, и белые столбы воды поднялись вверх саженях в пятидесяти от брига.

— Мнение мое, — твердым голосом сказал Прокофьев, подняв на Казарского ясные голубые глаза — защищаться до последней крайности и затем взорваться вместе с бригом.

Он густо покраснел и смутился так, будто сказал что-то очень нескромное.

— Мичман Притупов?

— Присоединяюсь к мнению поручика Прокофьева.

— Лейтенант Скарятин?

— Согласен с мнением штурмана.

— Лейтенант Новосельский?

— Согласен с господином поручиком.

Щеки Казарского порозовели. Холодные серые глаза блеснули воодушевлением.

— Благодарю вас, господа! — сказал он. — Иного решения я не ожидал от русских офицеров, преданных своему отечеству. Я присоединяюсь к мнению господина поручика. Разрешите, я прочту текст, который мы впишем в шканечный журнал: «На военном совете брига „Меркурий“, состоявшемся сего четырнадцатого мая 1829 года, в присутствии господ офицеров брига, решено: защищаться до последней крайности, и если будет сбит рангоут или откроется течь, до невозможности откачивать оную, тогда свалиться с которым-либо неприятельским кораблем, и тот офицер, который останется в живых, должен зажечь крюйт-камеру [15]. Мнение сие подал корпуса штурманов поручик Прокофьев, и прочие офицеры единогласно к нему присоединились». Все! А теперь, господа, исполним свой долг перед отечеством.

У поручней стоял толстенький и коренастый переводчик и смотрел на медленно надвигающиеся корабли.

— Христофор Георгиевич, — сказал ему Казарский, — вы бы шли вниз, голубчик, здесь будет жарко.

Грек покраснел, насупился и сказал:

— Господин капитан, дайте мне ружье.

— Не стоит, голубчик, идите вниз, — повторил Казарский.

— Господин капитан, — переводчик прижал к груди оба кулака и заговорил тонким, срывающимся голосом. Ни в его лице, ни в его фигуре на этот раз даже насмешливый Скарятин не смог бы найти ничего смешного. — Господин капитан, дайте мне ружье! Ми солдат есть. Ми три раза турецкий пуля есть. Ми раньше большой семья бил, всех турка убила. Братья бил, сестра бил — теперь ми одна осталась. Одна!

Христофор поднял кверху палец и посмотрел на офицеров, и они отворачивались, не выдерживая этого взгляда.

— Дайте ружье господину переводчику! — сказал Казарский. — Свистать всех наверх! Выстроить команду! — приказал он.

Команда брига выстроилась на шканцах.

— Братцы! — обратился к матросам капитан. — Враг силен, отступление невозможно. Мы — русские моряки и не посрамим своего звания. Господа офицеры решили биться до последнего и затем взорваться вместе с бригом. Я надеюсь, что и матросы не запятнают чести андреевского флага. Я не сомневаюсь в вас, боевые мои товарищи! Помолимся богу, по обычаю переоденемся во все чистое — и в смертный бой за матушку Россию! Ура!

— Ур-р-ра! — загремели матросы, и гром этого «ура» слился с громом пушек турецких кораблей и заглушил их.

Казарский, подойдя к шпилю, выдернул из-за пояса пистолет и положил его на шпиль.

— Последний, кто уцелеет, выстрелит в крюйт-камеру, — сказал он. — Быстро переодеться, ребята, и по местам!

Матросы ринулись в жилую палубу. Казарский подошел к Максимычу. Старый матрос, расставив ноги, стоял у штурвала. Голова его была не покрыта, и сивые, будто морской солью покрытые волосы кудрявились тугими кольцами. Выцветшие голубые глаза рулевого с маленькими и острыми зрачками перебегали с парусов на кончик бом-утлегаря [16]. Могучие, корявые, как дубовые корни, руки легко вертели тяжелое рулевое колесо.

— Ну, Максимыч, на тебя надежда! [17] — сказал Казарский.

Старик насупил брови.

— Рад стараться! — сиплым басом сказал он. — Авось потрафим, ваше благородие, — продолжал он помолчав, — И французов бивали, а что этой турки рыбам скормили, то даже и сказать нельзя.

Казарский усмехнулся и отошел к офицерам, ожидавшим его распоряжений. Матросы в чистом платье один за другим торопливо выбегали из кубрика.

— Господа офицеры! — отрывисто сказал Казарский. — Расставить людей по местам, обрубить ял за кормой, перенести погонные орудия с бака…

Бум-м-тра-рах! Ядра с корабля капудан-паши просвистели над ютом и, прорвав грот-марсель [18], ухнули в море. Огромный корабль, окутавшись пороховым дымом, раскрылив все паруса, налетал с кормы. Второй шел чуть подальше, еще вне пушечного выстрела.