Танцы в лабиринте - Болучевский Владимир. Страница 29

Через какое-то время глаза у мужика осоловели, он стал клевать носом, и, наконец, голова его упала на грудь. Тяжело посапывая, он глубоко спал.

— Слушай, Веня, — спросил Гурский, — а стакан водки в него обязательно вливать нужно было? Он не откинется?

— Не-а. Так надо. Да и амбре от него нам на руку, мало ли соседей встретим. Или менты тормознут. Ничего объяснять не надо. А то еще решат, что мы труп везем. А так…

Вернулся Герман.

Вдвоем с Гурским они подняли мужика со стула, закинув его руки себе на плечи, и, имитируя подгулявшую компанию, вышли на площадку и стали спускаться по лестнице. Веня плотно притворил за собой входную дверь квартиры. На улице они загрузили мужика на заднее сиденье автомобиля, где он уютно устроился между Александром и доктором. Элис села впереди.

— Ты по Волхонке езжай, огородами, — сказал Герману Гурский.

— Ну не через Московский же… — ответил тот.

26

Тяжело переваливаясь и хрюкая задними амортизаторами на рытвинах разбитой дороги, белая «восьмерка» с помятым передним крылом въехала наконец на территорию Южного кладбища.

Вздрагивая корпусом на стыках уложенных в землю бетонных плит, она докатилась до «Яблоневых» участков, повернула направо и остановилась у стоящего на пригорке рагончика-бытовки.

Двери машины открылись, и все, кроме спящего на заднем сиденьи мужика, выбрались наружу.

На крыльцо вагончика вышел высокий мужчина с пышными усами. Он был одет в рабочую одежду и широкополую соломенную шляпу.

— О-о… — вскинул он руки. — Какие люди!

— Здорово, — приветствовал его Герман. — Федор здесь?

— Да был где-то давеча…

— Здравствуй, Леня, — Адашев-Гурский протянул мужчине руку.

— Алексан Васи-илич! Уважа-аемый… — расплываясь в улыбке, Леонид снял с себя шляпу и шутливо поклонился Гурскому в пояс. — Какими судьбами? На работку к нам опять? Или так, в гости пожаловали?

— По делу, Ленечка.

— А что за дело такое, дозвольте полюбопытствовать? Подсобить, может, чем? Мы же завсегда, с превеликим нашим удовольствием. Вы нам только на «красненькую», а уж мы для ва-ас…

Вениамин тем временем, открыв притертую пробку, сунул спящему в машине мужику под нос какую-то склянку. Тот дернул головой, открыл глаза и стал озираться.

— Вылезай давай, — сказал ему Веня. — Приехали.

Мужик выбрался из автомобиля, пошатываясь, оперся о капот и ошарашенно посмотрел вокруг.

— А что за товарыш-ша такого привезли вы с собой за кумпанию?

— Лень, у нас яма свободная есть? — негромко, но так, чтобы его вопрос явственно был слышен «товарыш-шу», повернулся к Леониду Герман.

— Так ведь как не быть-то, это ж, чай, клад-биш-ше… А если и нету, так мы в момент отроем. А что, гражданину время приспело? То-то я и смотрю, плох он совсем. До сумерек-то дотянет?

— Открой контейнер. Пусть он там посидит пока.

— Это нам легко. — Леонид вошел в вагончик и, вернувшись с ключами, пошел к стоящему рядом железному контейнеру.

Герман с Гурским, подхватив мужика с двух сторон, поволокли его к открывшейся со скрежетом двери. Ноги у того подгибались и совсем не слушались.

— Там место-то есть? — спросил Герман.

— Да есть чуток, — Леонид заглянул внутрь, — ему хватит. Только чтобы он тут пысаться не вздумал. Все ж таки цемент у нас тута хранится.

— Да я ж… не знаю я ничего… — слабо лепетал мужик.

— Ничего. Посиди, подумай, — Герман втолкнул его в контейнер. — Может, и вспомнишь чего. Ну а не вспомнишь — дело твое, тут тебя и закопают.

Леонид закрыл дверь, навесил на нее замок и запер на ключ.

Втроем они вернулись к вагончику.

— Ну что жа… — Леня сдвинул соломенную шляпу на затылок. — Надо ба, как говорится, со свиданьицем да за здоровице…

Он подошел к стоящей неподалеку серебристой «вольво», вынул из салона большую сумку, захлопнул дверь и, нажав кнопку на брелоке ключей, запер машину.

— Твоя? — кивнул на нее Гурский.

— А чья жа? — весело взглянул на него Леня. — Обижаете, уважаемый. Что ж мы, хуже людей?..

— Я глоточек буквально, — Адашев-Гурский, войдя в вагончик, усаживался на скамью возле стола.

— А у нас никто никого не неволит. — Леня доставал из сумки свертки с едой. — У нас каждый сам себе наливает. Обычай такой. У нас и стакан на всех один только. А, нет… вот и второй, пожалте.

— А Федор сегодня дежурит, что ли? — Герман наливал себе в стакан водку.

— Вроде того, — Леня разворачивал на столе свертки. — Завтра ж Пасха.

— Да… — Гурский вскинул брови. — Сегодня же суббота уже…

— Что, Сань? — взглянул на него Леня. — Не тянет к нам обратно? Тишина, свежий воздух.

— Тянет, — кивнул головой Гурский. — Честное слово.

— Так поговори с Федором. Тебя он возьмет. Как раз и сезон начинается. От Пасхи до Троицы самая работа.

— Пашка-то живой еще?

— Заглядывал как-то. Что ему сделается…

— Помнишь, как он лямки потерял? — повернулся Гурский к Герману.

— Чего ж не помнить. Мы их так и не нашли. Хорошие были лямки, финские. — Он выпил водку и потянулся к бутерброду с колбасой.

— Федор тут как-то сухой закон объявил, — стал рассказывать Гурский доктору Вениамину, который раскрыл саквояж, вынул из него и поставил на стол оставшуюся водку. — Дескать, в рабочее время — ни глотка. А Пашка с самого утра нажрался. Ну и Федор на него наорал при всех. Лопнуло, дескать, мое терпение, все, мол, пошел на хер, ты уволен. А они же приятели старые, Федор с Пашкой, и того такая обида заела… Что ж это, мол, он с ним в таком тоне? И пошел он спьяну вешаться от такой непереносимой обиды. Лямки взял, на которых гроб в яму опускают, и — во-он там раньше лесок был — туда и пошел. Ходил-ходил, нашел дерево с суком подходящим, лямки закинул, петлю спроворил. Сейчас, дескать, я у вас тут повешусь, будете тогда знать… Присел под деревом, закурил, задумался о жизни своей, которая не задалась, и заснул. Просыпается — глядь, а напротив него гриб стоит белый. Ну… вот такого, наверное, размера. Он на него посмотрел с удивлением, сорвал и думает: «Повеситься, это я всегда успею. Надо бы мужикам гриб показать. Они ж такого никогда небось и не видели…» И вваливается к нам в вагончик с грибом этим. «Во, — говорит, — видали?» А его долго не было, мы думали, он домой уехал.

— Ты где был-то? — спрашиваем.

— Там, — он рукой в сторону леса, — вешался.

— Охренел, что ли? — мы ему говорим. Видим же, что не шутит. Короче, налили ему еще водки, он в вагончике так опять и заснул.

А уже в конце дня мы инструменты складываем и спрашиваем его:

— Пашка, а ты на чем вешался?

— На лямках, — отвечает.

— А где они?

— Там остались.

Искали мы это место, где он их привязал, искали, так и не нашли. И он вспомнить не может.

— Ну вот, — кивнул Герман. — Так они и потерялись. А хорошие лямки были, финские.

— Герман вот тоже очень строгий был командир, — Гурский плеснул на донышко стакана водки, выпил и закурил сигарету. — У такого не забалуешь. Помню — самое начало дня, я сижу, в рабочее переодеваюсь. А он в вагончик вплывает, так это, за притолоку придерживаясь, и к зеркалу. Меня при том при всем в упор не видит. Смотрит на самого себя в зеркало и говорит, строго так: «Это что? Запой? Буду наказывать. Буду бить рублем!»

— А что… — пожал плечами Герман. — Закон один для всех.

— А барышня наша чегой-то у нас не выпивает? — посмотрел на Элис Леня. — У нас здесь все стерильно, не сомневайтеся…

— Выпьешь глоточек? — взглянул на нее Герман.

— Чуть-чуть…

— Ну вот, а то не по-людски как-то, — Леня пододвинул ей соль и помидоры. — А вы гражданина-то мучить будете или просто так закопать решили, без затей?

— Да Господь с тобой, Леня, — взглянул на него Гурский. — Может, он и так все расскажет. Мы же, чекисты, не звери.

— Ну, дело ваше, конечно. Я это к тому, что если только лишь на психику давить, так и сумерек дожидаться нечего. Сейчас все равно уж ни души, почитай, вокруг нету. А яма свободная у нас тут рядом, на четвертом участке. Я провожу.